Жюль Ромэн - Приятели

— Сколько мы вам должны? — сказал Бенэн.

— Я лично не желаю никакого вознаграждения.

Он помолчал; приятели радостно улыбнулись.

— Самое большее, я просил бы о возмещении части расходов, вызванных операцией. Я не считаю керосина в лампе…

Приятели поклонились.

— …Китайской туши…

Приятели поблагодарили, кивая головой.

— …Листа бумаги…

Приятели сделали вид, что возражают.

— Но мне трудно принять всецело на свой счет склянку Памирского вина, высшего качества.

— Еще бы!

— Это вино теперь уже непригодно для ритуальных целей. А пить его я не могу. Доктора велели мне пить Виши.

Приятели снова поклонились.

— Бутылка — я, кажется, уже говорил вам — обходится мне в десять рупий, на месте. А индийская рупия стоит, по теперешнему курсу, если не ошибаюсь, два франка пятьдесят семь. Я не буду считать доставку.

Он умолк. Приятели обнаруживали некоторое беспокойство. Бенэн достал кошелек и спросил:

— Итак… если я вас правильно понял… это будет десять рупий… по два франка пятьдесят семь?

— Вы меня поняли совершенно правильно…

— То есть, это составит… двадцать пять франков семьдесят?

— Совершенно верно!

Вздох пронесся от уст к устам.

Бенэн положил на ладонь сомнамбула монету в двадцать франков, потом монету в пять франков. Он стал искать мелочь.

— Оставим сантимы! — сказал сомнамбул.

Приятели очутились на дворе, причем никто из них не помнил, как он вышел.

Волнения сверхъестественного порядка, которыми они были обязаны сомнамбулу, как бы попридержали опьянение у них над головами и отсрочили его падение. Но вот оно навалилось всей своей тяжестью.

Каждому казалось, что он один, в области, полной светящегося тумана. Какое-то мурлыканье широко кружило вокруг его тела. И он чувствовал, как из недр его самого словно встает просторный и полый вопль.

У Бенэна был медный будильник, щекастый, как ангел, и трехногий, как котел.

Однажды вечером он его завел, на ход и на бой, поставил стрелку будильника на четверть четвертого и, приложив ухо к циферблату, удостоверился, что утроба у этого зверя в порядке.

Затем он выпил чашку ромашки, чтобы облегчить пищеварение, которому мог помешать ранний сон.

Потом забрался в постель.

Едва он задул свечу и обследовал ногой отдаленные области своего ложа, как подумал:

«Не ошибся ли я? Брудье пишет: 9 августа, в четыре часа утра… Сегодня восьмое… Я перечел его письмо перед обедом… Оно еще лежит на углу стола. Было бы идиотством подняться завтра, если… Что мне мешает встать и проверить?»

Он попробовал рассуждать:

«В самом деле! В субботу мы должны быть в Амбере, в субботу, в полночь, у середины фасада Амберской мэрии. Значит…»

Он убедился, что его рассуждение ни к чему не приводит. Он встал, зажег свет, подбежал к столу и взял в руки письмо Брудье, которое, собственно говоря, представляло послание в классическом вкусе, написанное александрийскими стихами:

Этот ясный текст не оставлял места сомнениям. Бенэн широко улыбнулся и издал глухой крик, который был ему свойствен в минуты восторга. Прежде чем лечь, ему захотелось еще раз пощупать шины у велосипеда, осмотреть тормоза, седло, фонарь; он укрепил лишним оборотом веревки странный пакет, привешенный сзади, затянул одним делением туже ремень, прикреплявший к раме дорожный чемоданчик, пузатый, как стельная корова.

Потом снова лег и пытливой ногой поискал в простынях еще свежего угла.

Он был счастлив. Его сердце весело работало. Кожу ему ласкала легкая лихорадка. Он заранее радовался отъезду, предвкушал увлечение и бодрость. Он видел перед собой длинные, прямые дороги меж тополей, кривые и юркие дорожки, подъемы с корчмой на конце. Он ждал странных приключений. Уже дремота все эти надежды превращала в сны.

Бенэну снилось, что ему поют стихи на каком-то восточном языке:

Он ехал на коне; он сжимал коленями его дышащие бока; оруженосец предшествовал ему со знаменем и пел:

К концу ночи ему приснился сон.

Он сидел с приятелями в большом ресторанном зале. Слева — Ламандэн, справа — Лесюер. Съедено было и выпито много превосходных вещей. И Бенэну ужасно хотелось помочиться. Он чувствовал тяжесть и боль в мочевом пузыре. Вся душа у него ушла в мочевой пузырь. Бенэн отдал бы свои политические права за счастье всласть помочиться одну минуту; даже двадцать секунд. Но помочиться с силой, бурно, как гейзер. А он сидел за столом с приятелями, и пиршество продолжалось. Вдруг он встал со стула, прошел в конец зала, открыл дверь и очутился в ослепительной уборной, вернее, в роскошной мочеиспускательной галерее, в обширном pissing-Room, в Urination palace: фарфоровые стены, плиточный пол, электрические лампы; по обе стороны — два ряда ниш, уходящих в бесконечность; десятки и сотни ниш, все чистые, просторные, блестящие, освещенные матовыми стеклянными колпачками. Бенэн стал у первой ниши, справа, и приготовился мочиться. Но ничего не выходило, ровно ничего. Мочевой пузырь еще пуще тяжелел, твердел, сжимался в суровом воздержании. Бенэн покинул первую нишу и остановился у второй. Он удвоил усилия. Его воля давила на мочевой пузырь, потом, переменив тактику, начала хитрить. Мягкость чередовалась с насилием, угроза с увещеванием. Пузырь был как дерево, но дерево горящее.

Бенэн перешел к третьей нише. «Вся эта роскошь меня смущает, — подумал он. — Это скромное естественное отправление, привыкшее к темноте или к полумраку, теряется при виде такого блеска и пышности». Он все еще надеялся. Третья ниша казалась ему приветливой и благожелательной. Он замыслил небывалое испускание. Ничего, хоть бы капля. И пузырь, подобный разъяренному ежу.