Жюль Ромэн - Приятели

— Через секунду я буду знать.

Он быстро представил себе Брудье, плотное туловище, полное, белое лицо, тонкие усы, щедрый взгляд. Затем высунулся в окно в нетерпеливом желании увидеть то, что он себе представил. В то же мгновение мощная музыка огласила свод вокзала. Бенэн узнал «Марсельезу». Он отворил дверцу и соскочил на перрон.

Напротив него, на некотором расстоянии, пять особ в сюртуках, выстроенные в ряд, одновременно приподняли цилиндры.

Один из них выступил на три шага вперед. Никак это Брудье? Это был Брудье.

На нем был затасканный сюртук, слишком широкий в талии, слишком узкий в плечах, и цилиндр, казавшийся помесью шапокляка и треуголки.

Брудье улыбался официальной улыбкой. Он как бы преклонял ухо к национальному гимну.

Бенэн посмотрел налево. Двенадцать человек, одетых как почтальоны, трубили в медь. Свод стонал от их мощи. Но грянули заключительные звуки гимна. Вдруг наступила нелепая тишина.

Брудье раскрыл рот:

— Cave, amicorum optime, — начал он звучным голосом, — ne vividius patefacias, quantum fragrantes illos concentus, istorum praesentiam, habitum meum, denique cunctum apparatum ilium mireris! Namque satis sit te minimo cachinno vel uno temporis momento discuti, ut totum meum consilium, studiose et negotiose instructum, haud aliter ac procellis cymba diruatur.

Cave, igitur, ne te in hilaritatem effundas! Etenim isti persuasum habent te apud Scytharum regem, quem Tsarem vocant, praestantissimo officio praefectum esse. Idcirco villulae hujus senatui placuit, maximos quidem honores ante pedes tuos quasi sternere, nec dubitaverunt et gibos suos et solemnes vestes induere.

Hercle oportet, amice, superbum vultum, minax supercilium, ferocem oculum praebeas, quae omnia dignitati tuae admodum congruunt.

At timido intuitu infulas istas despicis quibus crura tua arete involvuntur? Quasi non curassem satellites meos de mirando Scytharum cultu et habitu et moribus praemonere! [1] Остерегись, о лучший из друзей, обнаружить слишком живо, сколь ты дивишься благоуханным этим созвучиям, присутствию сих, моему одеянию, наконец, всей этой пышности! Ибо достаточно тебе малейшей усмешкой сотрястись хотя бы одно мгновение, чтобы весь мой замысел, трудолюбиво и заботливо созданный не иначе, как бурями челн, разрушился. Итак, остерегись разразиться веселием! Ибо сии имеют убеждение, что ты у властителя скифов, коего именуют царем, высочайшим саном облечен. А посему порешили сей веси старейшины как бы простереть у твоих стоп величайшие почести и не усомнились они и в кляки свои и в торжественные ризы облечься. Клянусь Геркулесом, тебе надлежит, о друг, явить надменный лик, грозную бровь, свирепое око, каковые достоинству твоему весьма приличествуют. Но ты робким взглядом пелены сии озираешь, коими голени твои плотно обвиты? Словно я не позаботился сопутников моих предварить о дивном нраве, и одеянии, и обычае скифских!

Брудье откашлялся и с новой силой продолжал, в то время как позади него у четверых делегатов, парализованных восхищением, остановился взгляд и с губ сочилась слюна:

— Sed paucis verbis utar. Quaeso caput erigas; atrox nec non quodam modo benignum lumen circumspargas. Et veterem tuam in latino sermone excellentiam renovans, strepente simul ac numerosa voce, Scythica simul ac Tulliana eloquentia ferream simul ac vitream loci ilius vastitatem impleas! [2] Но я буду немногословен. Пожалуйста, подыми голову: кинь окрест ужасный, но в некотором роде благосклонный взгляд. И, обновляя старинное свое в латинской речи совершенство, шумным и купно благозвучным голосом наполни скифским и купно цицероновским витийством сих мест железный и купно стеклянный простор!

При этих громогласных словах Брудье склонился до земли.

— У него нет недостатка в известной непринужденности, — думал Бенэн. — Как будто мало было этой смехотворной встречи… Он огорошивает меня цицероновской речью… Выдавать меня за царского советника, да ведь это безумие… В обмотках… Ему хорошо говорить. Все эти люди издеваются надо мной.

Но всеобщее молчание так жаждало слов, что Бенэн решился его утолить. Он не заговорил, а закричал:

— Haud nescio qua astutia cares, porcorum turpissime! [3] Я всегда знал твою тупость, гнуснейшая из свиней!

— Intellego, [4] Понимаю. — ответил, кланяясь, Брудье; потом, оборачиваясь к своей свите:

— Вот, господа, перевод тех слов, которые г. советник российского двора благоволил произнести в ответ на мое скромное приветствие:

— Дорогой господин, ваша любезность превосходит мои ожидания!

Бенэн продолжал:

— Quod si pugnum meum non cohiberem, gulam tuam sibuto ictu sane affligerem! [5] И если бы я не сдерживал своего кулака, я бы, разумеется, внезапным ударом поразил твою пасть.

— Если бы я не сдерживал порыва моей благодарности, — перевел Брудье, — я бы позволил себе вас облобызать.

— Me quidem per foedissimum dolum induxisti, ad grabattulum meum intempestiva nocte deserendum. [6] Путем гнусейшего обмана ты меня принудил покинуть несвоевременной ночью мое скромное ложе.

— Путем любезнейшего из принуждений вы меня заставили покинуть ложе Невы.

— Cum superatis ingentibus periculis in dictum quadrivium irruerem, horrido cuidam seniculo occurri, qui me insanis versibus contudit. [7] Когда, преодолев величайшие опасности, я устремился на названный перекресток, я встретился с неким отвратительным старикашкой, который меня замучил ужасными стихами.

— He без преодоления величайших опасностей мы достигаем жизненного перепутья и встречаемся со старостью, чтобы, наконец, стать жертвой стихий.

Четверо делегатов с умилением кивнули головой и дали понять, что они высоко ценят мудрость этого русского.

— Attamen, — простонал Бенэн, — tanta amentia captus sum, ut pagum istum peterem. [8] И все-таки мной овладело такое безумие, что я отправился в эту деревню.

— Я рад, господа, что счастливое вдохновение привело меня в этот великолепный город.

— Те tandem reperio, marcidum lenonemqui meam, ut ita dicam, bobinam toties ir risisti! [9] Наконец-то я нашел тебя, дряхлый сводник, столько раз издевавшийся над моей, так сказать, башкой!

— И вот я встречаю вас, мужественный посредник, столько раз озарявший весельем мрачный клубок моих дней.

— Merdam! Merdam! [10] Помет! Помет! — в отчаянии завопил Бенэн.

— Привет! Привет! — возгласил переводчик.

— Utinam aves super caput tuum cacent! [11] Да уронят птицы на твою голову!

— Да ниспошлют птицы небесные свое благословение на вашу голову!

Бенэн умолк. Брудье сделал знак. И оркестр грянул русский гимн, который упорно сопротивлялся.

Вечером того же дня, в девять часов, из Невера выкатило два велосипеда. Бенэн и Брудье ехали бок о бок. Так как светила луна, то перед машинами стлались две тени, очень длинные, очень узкие, словно два уха одного осла.

— Ты чувствуешь ветерок? — говорил Бенэн.

— Чувствую ли! — отвечал Брудье. — Он у меня проходит по волосам, легонько, как редкий гребень.

— Ты снял фуражку?

— Да. Так приятнее.

— Это верно. Кажется, будто подставил голову под воздушный кран.

— Слышишь сверчков слева?

— Не слышу, нет.

— Да как же! Высоко в ухе. Похоже на звук, какой иногда бывает у одиночества… звук крошечный пилы.

— Да, да! Поймал! Я, должно быть, и раньше слышал! Какой забавный звук! На такой высоте!