Джордж Оруэлл - Ферма животных

Озадаченные животные замолчали, и Мюриэль начала медленно по складам разбирать слова. Но Бенджамин оттолкнул её, и застывшие в мертвом молчании животные услышали то, что он прочел: «Альфред Симонс. Живодер и Клеевар. Торговля шкурами и наваром из костей. Тара предоставляется».

«Разве вы не понимаете? Они увозят Боксера на бойню!»

Крик ужаса вырвался у животных. Но в этот момент человек ударил своих лошадей кнутом, и фургон покатился со двора. Животные, крича, последовали за ним. Люцерна пробилась вперед; фургон уже набирал скорость. Люцерна, побуждая свои старые ноги к галопу, тяжко поскакала за ним. «Боксер! — кричала она. Боксер! Боксер! Боксер!» И в этот момент, словно услыхав, наконец, крик, шедший извне, Боксер показал глаза и нос в маленьком окошке, прорезанном в задней стенке фургона.

«Боксер! — закричала Люцерна голосом, полным ужаса. — Боксер! Боксер, Боксер, выходи! Тебя везут на смерть!»

Её крик подхватили все: «Выходи, Боксер, выходи!»

Фургон ехал всё быстрее, постепенно удаляясь от них. Было неясно, понял ли Боксер то, что Люцерна кричала ему. Но вдруг его не стало видно в окне, и раздался грохот копыт, бьющих в стену фургона. Боксер пытался выбраться наружу. Было время, когда достаточно было бы нескольких ударов Боксеровых копыт, чтобы разнести фургон в щепки. Но прежней силы, увы, не было у Боксера. Через несколько мгновений грохот ослабел, а затем и вовсе замер. В отчаянии животные воззвали к лошадям, увлекающим фургон прочь. «Товарищи, товарищи! — кричали животные. — Не увозите одного из ваших братьев на смерть!» Но глупые скоты, слишком невежественные, чтобы понять происходящее, лишь заложили уши да прибавили ходу. Больше Боксер в окне не появился. Слишком поздно кто-то сообразил, что можно обогнать фургон и запереть ворота. В следующий момент фургон миновал их и вскоре исчез за поворотом дороги. Больше животные никогда не видели Боксера.

Три дня спустя было объявлено, что Боксер скончался в Уиллингдонском госпитале, несмотря на величайшую заботу, когда-либо проявленную по отношению к лошади. Объявить эту новость пришел Пискун. Он сказал, что присутствовал при последних минутах жизни Боксера.

«Я никогда не видел более трогательного зрелища! — объявил Пискун, поднимая копытце, дабы утереть слезу. — Я был у его ложа до последнего мгновения. Под конец, почти не имея сил говорить, он прошептал мне на ухо, что жалеет лишь о том, что смерть не даст ему увидеть, как будет закончена постройка мельницы. «Вперед, товарищи!» — прошептал он мне. — «Вперед, во имя Восстания. Да здравствует Ферма Животных! Да здравствует товарищ Наполеон! Наполеон всегда прав». Это были его последние слова, товарищи».

Тут манера Пискуна внезапно переменилась. Он с минутку помолчал, бросая во все сторона подозрительные взгляды. Затем сказал, что до него дошли слухи, будто во время отъезда Боксера кем-то была пущена скверная и глупая сплетня. Кто-то, по-видимому, заметил, что на фургоне, увозившем Боксера, было написано «Живодер», после чего и был сделан легкомысленный вывод о том, что Боксера увезли на бойню. «Трудно поверить, — сказал Пискун, что какое-нибудь животное могло додуматься до такой глупости. Я уверен, — Пискун задергал хвостиком, покачиваясь из стороны в сторону, — я уверен, что вы слишком хорошо знаете своего возлюбленного Вождя, товарища Наполеона, чтобы думать такое!» Пискун сказал, что на самом деле все объясняется очень просто. Фургон раньше принадлежал живодеру, но затем был куплен хирургом-ветеринаром, который просто не успел закрасить имя и звание прошлого владельца фургона. Вот поэтому и возникла ошибка.

Животные почувствовали огромное облегчение при этом известии. А когда Пискун продолжал чрезвычайно наглядное описание смертного часа Боксера, его ложа, замечательного ухода за ним, дорогих лекарств, на которые товарищ Наполеон не жалел никаких денег, — последние сомнения исчезли, и скорбь, охватившая их при мысли о смерти товарища, смягчилась от сознания, что он умер счастливым.

Наполеон собственной персоной появился на очередном воскресном митинге и произнес краткую речь, посвященную Боксеру. Оказалось невозможным, сказал он, доставить на Ферму для захоронения останки их дорогого оплакиваемого товарища, но заказан большой лавровый венок, который будет помещен на могиле Боксера. А через несколько дней свиньи намерены устроить большой банкет, посвященный его памяти. Наполеон закончил свою речь, напомнив собравшимся два любимых изречения Боксера: «Буду работать больше» и «Товарищ Наполеон всегда прав» — изречения, которые, как заметил оратор, следует усвоить и принять как свои собственные каждому животному.

В день банкета к дому подкатил большой фургон бакалейщика, из которого выгрузили громадный деревянный ящик. Весь вечер неслось из дома громовое пение, затем послышались звуки ссоры и драки, закончившейся часов около одиннадцати страшным грохотом разбитого стекла. До двенадцати часов следующего дня никто и рыла не показал из жилого дома; прошел слух, что свиньи снова раздобыли где-то деньги и купили себе ящик виски.

Прошли годы. Весна, лето, осень, зима — времена года сменяли друг друга, и краткая жизнь животных уходила быстро. Пришло время, когда не осталось никого, кто помнил бы время, предшествовавшее Восстанию, исключая разве Люцерну, Бенджамина, ворона Мозеса да нескольких свиней.

Мюриэль давно была мертва. Умерли Блюбелл, Джесси и Пинчер. Умер и Джонс — он скончался где-то в далекой богадельне. Забыт был Снежок. Боксера забыли все, кроме нескольких его друзей. Люцерна стала старой малоподвижной кобылой, суставы ее гнулись плохо, и глаза слезились. Её пенсионный возраст подошел два года назад, но на самом деле никто из животных пока на пенсию уволен не был. Толки об отделении уголка пастбища для престарелых животных давно были оставлены. Наполеон превратился в матерого хряка весом в полтораста килограмм. А Пискун разжирел до того, что глазки его вовсе утонули в жиру. Лишь старый Бенджамин почти не изменился на вид, только поседел немного да со времени смерти Боксера стал ещё сдержаннее и неприступнее, чем раньше.

Население Фермы увеличилось, хотя и не так сильно, как ожидалось когда-то. На свет появилось много животных, для которых Восстание было лишь неясной легендой, они знали о нем только понаслышке; были приобретены животные, до своего прибытия и не слыхавшие о Восстании. На Ферме теперь было еще три лошади, кроме Люцерны. Это были красивые работящие звери, но очень уж глупые. Никто из них не смог продвинуться в алфавите дальше буквы «Б». Они соглашались со всем, что рассказывали им о Восстании, и принципах Анимализма, — особенно, когда говорила Люцерна, — но было очень сомнительно, понимали ли они эти рассказы.