Андре Моруа - Семейный круг

— Конечно, — поспешил вставить Жак. — Это теория Вейсмана, Однако…

«Жак хочет мне доказать, что мозги у него еще не совсем заржавели», — подумала Дениза.

— Однако… — продолжал он, — куры за два поколения отлично научились остерегаться автомобилей.

— Нет, — возразил доктор, — каждое поколение кур учится этому у предыдущего поколения, подобно тому как Бернар получил от деда устную традицию и пример.

— Неужели вы, Бернар, такой же суровый, каким был ваш дедушка? — сказала госпожа Герен. — Бедный Луи его безумно боялся.

— Бернар? Еще бы! — ответила его жена. — Он страшно похож на своего деда.

— Дениза, видишь? Вот твоя запеканка из макарон, — сказала госпожа Герен с нежностью.

— Почему страшно? — не без досады возразил Бернар. — Я убедился, что нельзя руководить большой фабрикой, не придерживаясь строжайшей личной дисциплины. Скромный образ жизни, огромный запасный фонд, ограниченное известными рамками производство… Без этого погибнешь в нынешних кризисах. Некогда существовал великий экономист, а именно Иосиф, библейский Иосиф, который рассказал историю о тучных и тощих коровах… Между тем большинство людей забывает, что за тучными годами неизбежно следуют скудные.

Дениза с удовольствием наблюдала за ним; ей нравилось его энергическое лицо, резковатый голос.

— А вы не думаете, Бернар, что, если бы общество было лучше организовано, можно было бы уравнять коров?

Он презрительно покачал головой:

— Что вы хотите сказать? И в повседневной своей работе, и на войне я убедился в одной истине, а именно: для действия нет правил, нет абсолютных доктрин, надо исходить из возникающих препятствий… Только так… И это будет правильно в любые времена. Никогда человечеству не удастся отдыхать в каком-то раю — капиталистическом или советском — и думать: «Наконец-то мы располагаем окончательным, незыблемым методом». И я добавил бы: тем лучше, иначе станет чертовски скучно.

Доктор поддержал его:

— Вы совершенно правы, Бернар, и ваши слова вполне применимы также и к медицине, которая представляет собою один из видов действия… Одни болезни удается вылечить, другие нам не поддаются… Выдумывают вакцины; микробы к ним приспосабливаются. Борьба человека с природой не прекратится никогда. Именно это-то и прекрасно.

— Дениза, вот твой цыпленок с маслинами, — сказала госпожа Герен.

Раздался телефонный звонок; кто-то звонил очень настойчиво. Эжени шепотом доложила госпоже Герен, что вызывают госпожу Ольман. Дениза пошла к аппарату. Говорил ее муж. Он рассказал о детях. У Мари-Лоры немного поднялась температура — 37,8; ничего серьезного, но он надеется, что Дениза скоро вернется. Биржа? Плохо, вяло. А как она? Хорошо ли проводит время?

— Отлично. Представьте себе, мне очень весело… Люди здесь очень интересные. Разговоры, достойные тетушки Шуэн… Нет, надолго я не задержусь. До скорого свидания, дорогой.

Она повесила трубку.

После обеда завязался оживленный разговор. Дениза долго беседовала с Бернаром Кенэ, пригласила его побывать в Париже. Потом она попыталась непринужденно, как прежде, разговориться с Шарлоттой, но сестры быстро впали в искусственный тон. То, что у них было общего, теперь умерло. Часов в девять доктор предложил помузицировать.

— Мне хочется, чтобы вы познакомились с поразительными успехами вашей мамы, — сказал он Денизе. — Мы играем почти каждый вечер. Вы изумитесь.

Госпожа Герен весело встала, принесла пюпитр, скрипку. Потом, остановившись перед этажеркой с нотами, спросила почти благоговейно:

— Что мы сыграем, Жорж?

— Что хочешь… Может быть, Франка? Сонату ля мажор? В воскресенье ты аккомпанировала превосходно.

Госпожа Герен стала искать сонату в стопе нот. Слушатели с печально-почтительным видом расположились в креслах. Едва сев, Бернар Кенэ мысленно перенесся на фабрику; губы у него шевелились; пальцы, барабаня по локотнику, пересчитывали тюки шерсти или деньги. И вон на склонилась вперед, оперлась подбородком на руку и смотрела на Денизу, стараясь представить себе ее жизнь, занятую, как говорили, бесчисленными романами. Жак тоже не сводил глаз с Денизы и, видимо, хотел перехватить ее взгляд. Чего искал он? Одобрения? Сожаления? Думал ли он о юном теле, над которым ему первому довелось одержать победу? О том, как она тихо мурлыкала, защищаясь или выражая радость после наслаждений любви? Шарлотта наблюдала за мужем. Дениза с интересом любовалась прекрасной парой, какую представляли собою ее мать и отчим. Стоя перед пюпитром, сосредоточенный, с высоко поднятым смычком, с белоснежной шевелюрой, он казался воплощением сдержанной мощи и благородного ума. Госпожа Герен, которую Дениза видела только в профиль, вся светилась любовью и покорностью. Она подняла на мужа взор, улыбнулась и, склонившись над клавиатурой, начала играть.

«Какая уверенность! — с первых же тактов подумала Дениза. — Чувствуется, что в эту игру, в эту душу внес порядок мужской ум».

Музыка покорила ее; она с восторгом слушала диалог рояля и скрипки. Помогая друг другу, перебрасывая один другому тему, как друзья-жонглеры, вместе подхватывая ее, поднимая чем дальше, тем все выше и выше, два инструмента как бы сотрудничали в каком-то общем, возвышенном созидании.

«Какая красота!» — снова подумала Дениза.

Ей представлялось, что эта соната — образ такой любви, о какой она мечтала; это слияние, гармония, диалог, мужественное усилие двух существ, которые любят друг друга и стремятся поднять жизнь до героических высот.

«Как они понимают друг друга», — опять подумала она, когда рояль и скрипка, слившись воедино, стали подниматься ввысь в чудесном мощном порыве. Она сравнивала жизнь матери со своей. Зачем она так осуждала ее? «Какие мы с сестрами были жестокими… И как она все это забыла… „Вы были очень избалованы“ — это ее слова».

Денизе представились три ожесточившиеся девочки, раскинувшие перед дверью худенькие ручки, чтобы остановить эту ласковую, прилежную женщину, которая сейчас, словно старательная школьница, склонилась над клавиатурой. «В чем заключалось ее преступление? — думала она. — Она любила этого человека — сильного, блестящего, достойного любви. Она не любила моего отца, который был добрый и слабый». Дениза представила себе господина Эрпена возле этого же рояля, со склоненной набок головой; он робким голосом пел каватину Фауста, и ее пронзила острая боль, словно смычок коснулся чувствительной струны где-то в самой глубине ее существа. «Бедный папочка!.. Ей не следовало бы причинять ему страданий. А я — я разве не мучаю Эдмона?»

В тот вечер, когда она выезжала с Монте, Эдмон ждал ее, бледный, встревоженный… Эдмон был в отчаянии в Сент-Арну… Мари-Лора совсем помрачнела… Угрызения совести… Музыка развеяла их. «Как странно, — думала она. — Я столько выстрадала здесь из-за этого человека и этой женщины, а сейчас, пятнадцать лет спустя, я взираю на них равнодушно, даже сочувственно… Воспоминания, долгое время окрашенные в трагические тона и столь тягостные, что становились невыносимы, теперь как бы отделились от меня, стали безобидными… То, что было мучительным и живым настоящим, превратилось в мертвое прошлое… Проступки, которые сводили меня с ума от стыда и горя! Мертвое прошлое! И конечно, то настоящее, от которого я сейчас бежала, — трудное, темное, — со временем превратится в нереальное прошлое, уснет… А Эдмон станет старым мужем, который порою будет мне изменять, и я с нежностью буду ухаживать за ним… И тогда уже другие трудности покажутся мне ужасающими, непреодолимыми… Но их тоже со временем умиротворит смерть». Ее охватил какой-то необыкновенный покой. Вершина достигнута, отсюда виден весь горизонт. Рояль и скрипка уносили ее вместе с собою в безмятежный мир, где все конфликты разрешены. Она с удивлением заметила, что музыка кончилась. Отчим и мать повернулись к ней и ждали ее слова. Она заговорила, но сама не понимала, что хочет сказать. Она была слишком взволнована. Доктор заботливо и ловко, как хирург, убирал скрипку в футляр.