Жозе Эса де Кейрош - Реликвия

— Ах, какая святость! Ах, как дивно слушать про такие святые вещи! Господи, даже дух замирает!

Я скромно улыбался и, бросая на нее искоса пытливые взгляды, убеждался, что передо мной новая Патросинио дас Невес. Стекла ее темных очков, обычно сверкавшие таким жестким блеском, то и дело покрывались мутным налетом умиления. В голосе, утратившем свистящую резкость, слышалось какое-то влажное бульканье. Она осунулась, но в иссохших костях, казалось, забродило живое тепло… Я думал про себя: «Она станет у меня как шелковая», — и нагромождал все новые доказательства своей дружеской близости с богом.

«Однажды вечером, — рассказывал я, — когда я молился на горе Елеонской, мимо меня прошел ангел»; или: «Я бросил все дела, пошел ко гробу господню, приподнял крышку и крикнул туда…»

Потрясенная, бессильно свесив голову, она внимала рассказам о неслыханных милостях неба, каких удостаивался только святой Антоний или святой Влас.

Потом я перешел к повествованию о своих изнурительных молебствиях, об устрашающих постах. В Назарете, у источника, где наполняла свой кувшин пречистая дева, я тысячу раз прочитал «Аве Мария», стоя на коленях под дождем… А в пустыне, где спасался святой Иоанн, я тоже питался акридами.

И тетушка, разомлев, лепетала:

— Ах, какая прелесть! Ах, какая прелесть эти чудные акриды… И как приятно было нашему милому святому Иоанну! Как он был доволен! И что же, мальчик, они не испортили тебе желудок?

— Напротив, тетечка, я даже потолстел! Пустяки… Недаром я говорил моему другу-немцу: раз уж люди додумались до такого выгодного дела, надо и нам воспользоваться, надо позаботиться о наших бедных душах.

Тетечка оборачивалась к Висенсии, которая слушала, расплывшись в блаженной улыбке. Она стояла, как всегда, на своем любимом месте, в простенке между окнами, под портретом папы Пия IX и старой подзорной трубой командора Г. Годиньо.

— Ах, Висенсия, посмотри, сколько в нем добродетели! Он весь — сплошная добродетель!..

— Да, полагаю, что господь наш Иисус Христос не может на меня пожаловаться! — бормотал я, протягивая ложку к вазочке с вареньем.

Каждое мое движение, даже вылизывание подливы, старая карга созерцала благоговейно, точно священнодействие.

Потом, вздохнув, сказала:

— Теперь я хочу спросить тебя о другом, мой мальчик… Привез ли ты мне какие-нибудь хорошие молитвы от патриархов или от наших молитвенников-монахов?

— Привез, привез, да еще какие, тетечка!

И действительно, я списывал их во множестве из брошюрок о святых, стараясь подобрать пригодные на все случаи жизни: если поперхнешься, если заест замок в комоде, если хочется выиграть по лотерейному билету…

— А нет ли у тебя молитвы от судорог? Иногда по ночам, знаешь…

— А как же, есть! Замечательно помогает от судорог. Мне дал эту молитву один монах, которому часто является младенец Христос.

Я выговорил это и закурил сигарету.

До сих пор я не смел курить в тетушкином присутствии; она не переносила табачного дыма, считая курение одним из наихудших видов греховности. Но сейчас она жадно пододвинулась ко мне вместе со стулом, словно я владел волшебным сундуком с чудодейственными молитвами, способными покорять строптивый мир домашних вещей, побеждать недуги и даровать бессмертие старухам…

— Дай мне ее, мальчик… Ты сделаешь доброе дело!

— Ах, тетечка, о чем говорить? Все это только для вас… А что же вы не расскажете, как ваши недомогания, тетечка?

Она сокрушенно вздохнула. Плохо, плохо… С каждым днем все хуже. Видно, конец приходит… Но хорошо, что она успела перед смертью послать меня в Иерусалим: господь зачтет ей эту поездку и понесенные расходы, а также все, что она выстрадала от разлуки со мной… Но со здоровьем нехорошо, нехорошо…

Я отвел глаза, чтобы она не заметила в них бурной, бесстыдной вспышки ликования. Потом стал великодушно подбадривать старушку. Чего тетечке бояться? Ведь теперь у нее есть оплот в борьбе со смертью: чудотворная святыня из Иерусалима!

— Лучше поговорим о другом, тетечка… Как поживают наши добрые друзья?

Она сообщила печальную новость: самый лучший, самый любимый друг, милейший падре Казимиро, в воскресенье слег «с распухшими ножками». Врачи говорят, что у него водянка… Но она боится, не наслал ли на него порчу заезжий испанец…

— Так или иначе, а нашему святому старичку худо… Мне так его не хватает, так не хватает… Ах, мальчик, ты и представить себе не можешь!.. Одно утешение: его племянник падре Негран…

— Негран? — переспросил я, услышав новое имя.

Ах да, ведь я еще не знаком с ним. Падре Негран живет близ Торреса. Он избегает поездок в Лиссабон, ибо не в силах выносить зрелище городского разврата… Только ради нее этот святой отшельник согласился покинуть свое уединение… Такой отзывчивый, такой чуткий человек… Ах, это идеал священника…

— Он так очистил меня перед богом, просто слов не найду!.. А сколько он молился, чтобы господь не оставил тебя без защиты, одного среди турок… Падре Негран не покидал меня в одиночестве! Каждый день он приходит ужинать… Только сегодня отказался. И какая деликатность: «Не хочу, говорит, милая сеньора, мешать сердечным излияниям». Согласись, приятно, когда человек умеет красиво выразить свои чувства… Ах, второго такого нет!.. Ты себе не представляешь, какой он приятный! На редкость!

Я, нахмурившись, стряхнул с сигареты пепел. С какой стати этот падре из Торреса, против всех тетушкиных обыкновений, ходит каждый день угощаться ее жарким? Я решительно заявил:

— В Иерусалиме, тетечка, священники и даже патриархи обедают в гостях только по воскресеньям… Так оно приличнее.

Стемнело. Висенсия зажгла в коридоре газовый рожок; и так как скоро, по приглашению тетушки, должны были явиться избранные друзья, чтобы приветствовать богомольца, я ушел к себе переодеться во фрак.

Там, рассматривая в зеркале свое загорелое лицо, я гордо улыбался и думал: «Ну, Теодорико, твоя взяла!»

Да, моя взяла! Какой прием оказала мне тетечка! Сколько почестей, сколько преклонения! А здоровье-то старушки плоховато, плоховато… Скоро, очень скоро с замершим от счастья сердцем я услышу стук молотков по крышке ее гроба. И ничто уже не вытеснит меня из завещанья сеньоры доны Патросинио! Для нее я навеки стал безгрешным Теодорико! Наконец-то старая карга убедилась, что отдать золото мне — все равно что пожертвовать святой матери-церкви, Иисусу и его апостолам.

Но вот скрипнула дверь — и ко мне вошла тетушка; старая тонкинская шаль лежала на ее плечах. И странное дело! — мне вдруг показалось, что это дона Патросинио дас Невес прежних времен: ощетинившаяся, неумолимая, позеленевшая от злости, ненавидящая земную любовь как самую гнусную мерзость, готовая навеки лишить своих милостей человека, который гонялся за юбками. И впрямь ее очки, снова сухие, сверкали, с подозрением устремясь на мой чемодан. Праведное небо! Это была прежняя дона Патросинио. Ее бледные крючковатые пальцы яростно теребили бахрому шали в нетерпеливом желании порыться в моем белье! В уголках ее тонких губ залегла ехидная складка!.. Я уже затрепетал, но тут меня осенило свыше — я развел над чемоданом руки, выражая полное чистосердечие: