Жозе Эса де Кейрош - Реликвия

— У меня все начистоту, тетечка! Вот чемодан, который побывал в Иерусалиме. Вот он перед вами, он отперт, он распахнут перед всем миром: пусть все видят, что такое багаж истинно верующего человека! Недаром мой друг-немец, изучивший все на свете, говорил: «Знай, Рапозо, мой безупречный друг: когда человек, путешествуя, совершает грех, впадает в разврат и бегает за юбками, то в чемодане у него всегда оказывается вещественное доказательство. Как его ни прячь, куда ни выбрасывай, все равно что-нибудь забудешь и из чемодана запахнет грехом!» Так он говорил не раз; однажды даже в присутствии патриарха… И патриарх его одобрил. И вот я перед вами, а вот мой чемодан, он открыт. Можете его обыскивать, можете, если хотите, его обнюхать, я ничего не боюсь… Тут пахнет одной лишь святостью! Глядите, тетечка, глядите… Вот кальсоны, вот носки… Без них никак нельзя, нагишом ходить грех… Но все остальное — совершенно прилично! Вот мои четки, вот молитвенник, вот наплечники — все самое лучшее, прямо от гроба господня…

— Там какие-то свертки! — пророкотала старуха, уставив на чемодан костлявый палец.

Ликуя в душе, я развязал свертки. Это были два запечатанных флакончика с иорданской водой. Я с глубоким достоинством торжественно выпрямился перед сеньорой доной Патросинио, держа в каждой ладони по пузырьку святой воды… Очки ее снова запотели; она покаянно облобызала флакончики; капелька слюны увлажнила и мои ногти. Затем, уже в дверях, она вздохнула, как бы признавая себя побежденной:

— Ах, сынок, я вся так и дрожу… Сколько радости сразу!

Она ушла. Я задумчиво почесывал в затылке. Да, есть, конечно, один грешок, из-за которого я еще могу вылететь из теткиного завещания! Если вдруг перед нею предстанет вещественное, осязаемое доказательство моего блуда… Но по законам нашего логичного мира это доказательство не могло появиться. Все былые заблуждения моей плоти развеялись как дым давно погасшего костра: есть ли на свете сила, способная вновь его собрать? Последнее мое прегрешение, совершенное в далекой египетской земле… — но как узнает о нем Патросинио? Никакое сплетение земных случайностей не приведет в Кампо-де-Сант'Ана очевидцев: перчаточницу, которая в данное время думает лишь о том, как бы поживописнее прислонить свою шляпку с маками к гранитным сооружениям Рамзеса в Фивах, и ученого-доктора, заблудившегося в тупиках схоластического немецкого университета, где он копается в грудах исторических отбросов времен Иродов… Ни одна душа, помимо этой розы беспутства и этого столпа науки, не знает о порочных восторгах, вкушенных мною в благодатной столице Лагидов!

К тому же опасная улика моих свиданий с грешницей Мэри — пахнущая фиалками ночная сорочка — осталась в Сионе и облекает ленивый стан черкешенки или бронзовую грудь нубийки из Коскоро; компрометирующая же надпись: «Моему могучему португальцу» — давно порвана, истлела, сожжена на жаровне; кружева, конечно, уже обтрепались в результате усердного служения любви; разорванная, грязная, изношенная сорочка скоро упокоится в вековых наслоениях иерусалимского мусора. Нет, больше ничто не встанет между моими законными притязаниями и зеленым тетушкиным кошельком. Ничто, кроме разве самого тела старой карги, ее скрипучего скелета, в котором живет стойкое пламя жизни, не желающее погаснуть!.. Но неужели тетушка сыграет со мной злую шутку? Неужели она так упряма, так цепка, что и в самом деле протянет до следующего года? При этой мысли выдержка мне изменила, душа моя рванулась к небу, и я возопил в исступлении:

— О пресвятая дева Мария, сделай так, чтобы она поскорее окочурилась!

В этот миг звякнул колокольчик во дворе. После стольких дней разлуки я с радостью узнал два коротких робких звонка нашего скромного Жустино; еще приятней было мне услышать немного спустя продолжительный звонок доктора Маргариде. Ко мне заглянула тетя Патросинио; она была в глубоком смятении:

— Теодорико, послушай, сынок… Я сейчас подумала… Может быть, лучше не распаковывать святыни, пока не уйдут Жустино и Маргариде? Конечно, я очень люблю их обоих, они достойнейшие люди… Но, мне кажется, лучше, чтобы при такой церемонии не было мирян…

Себя, своей великой набожности ради, она причисляла к слугам божьим; я же стал после поездки чуть ли не посланцем неба.

— Нет, тетечка… Патриарх иерусалимский рекомендовал распаковать ее в торжественной обстановке, в присутствии всех друзей дома, в молельне, при свечах. Так она сильнее подействует. И вот еще что: скажите Висенсии, чтобы взяла почистить мои ботинки.

— Ах, я сама отнесу…. Вот эти? Да, пора, пора их почистить! Сейчас их тебе подадут, сейчас подадут!

И сеньора дона Патросинио дас Невес сама схватила ботинки! И сеньора дона Патросинио сама унесла ботинки!

Да, перемена была разительная!

Прикалывая перед зеркалом коралловую булавку в виде мальтийского креста к атласному галстуку, я предвкушал, как с этого дня, с высоты своей непогрешимости, я буду царить над Кампо-де-Сант'Ана; может быть, даже стану изредка поколачивать старуху, чтобы ускорить слишком медленную работу смерти.

Приятно было увидеть в гостиной добрых друзей, одетых в парадные костюмы. Они ждали меня с распростертыми объятиями. Тетушка сидела на софе, прямая, сияющая от гордости, в праздничном шелковом платье, при всех драгоценностях. Рядом с ней притулился, сгорбясь и сцепив на животе пальцы, какой-то тощий падре; на костлявом лице его выделялись острые голодные зубы. Это был отец Негран. Я холодно подал ему два пальца:

— Рад познакомиться…

— Это великая честь для вашего покорного слуги, — просюсюкал он, прижимая к сердцу мои пальцы, и, еще раболепнее согнув спину, побежал поднимать абажур на лампе, чтобы на меня упал свет и всякий мог бы видеть по моему поумневшему лицу, сколь полезны паломничества.

Падре Пиньейро с болезненной улыбкой отметил:

— Похудел!

Жустино, поколебавшись и похрустев пальцами, прибавил:

— Загорел!

Маргариде одобрительно заключил:

— Возмужал!

Падре Негран волнообразно изогнулся в сторону тетушки, как будто она была дарохранительницей, окруженной сиянием свечей:

— И во всем таков, что внушает почтение! Молодой человек вполне достоин быть племянником добродетельнейшей доны Патросинио!

Тем временем вокруг меня зашумел вихрь любопытства:

«Ну, а как ты себя чувствуешь?», «Расскажи, каков Иерусалим?», «А чем ты там питался?»…

Но тетушка постучала веером по колену: она опасалась, что эта фамильярная суматоха неприятно подействует на боголюбивого Теодорико. Падре Негран вмешался и произнес медоточивым голосом:

— По порядку, господа, по порядку!.. Нельзя же всем сразу… Не лучше ли помолчать и дать слово нашему повидавшему свет Теодорико?..