Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

— Но тогда, — возразил Афонсо, — и выращивай овощи. На благо народному пропитанию. Но ведь ты и этого не делаешь.

Карлос, теперь уже всерьез, вступился за Эгу.

— Да, в Португалии можно только одно — выращивать овощи, пока здесь не произошла революция, которая подняла бы на поверхность все оригинальное, сильное, живое — все, что нынче прячется на дне. А если окажется, что поднимать было нечего, нам придется добровольно отречься от государственной самостоятельности и сделаться плодородной и глухой испанской провинцией, где мы станем выращивать еще больше овощей. Старик с грустью слушал слова внука; они свидетельствовали о надломе волн, но одновременно он чувствовал в них желание Карлоса возвеличить свое бездействие. И у Афонсо вырвалось:

— Ну так делайте эту вашу революцию! Но, ради бога, делайте хоть что-нибудь!

— Карлос делает не так уж мало, — воскликнул Эга со смехом. — Он являет людям свою особу, свои туалеты и свой фаэтон и тем самым уже воспитывает общественный вкус!

Часы Людовика XV прервали их разговор, напомнив Эге, что до обеда ему нужно успеть заехать за чемоданом в отель «Испания». В коридоре он предупредил Карлоса, что хотел бы еще наведаться к Филлону, фотографу, узнать, не сделает ли он в три дня его портрет.

— Портрет?

— Я обещал послать его в Селорико, ко дню рождения одной милой особы, усладившей мое изгнание.

— Ах, Эга!

— Скверно, но что поделаешь? Она — дочь падре Коррейа, так, во всяком случае, все говорят; кроме того, она замужем за богатым землевладельцем, нашим соседом; он — жуткий реакционер… Так что ты видишь, это обман вдвойне: я надул сразу и Религию и Собственность.

— А, ну если так…

— Никогда не следует, дружище, забывать о своем демократическом долге.

В понедельник под моросящим дождем Карлос и Эга в закрытом экипаже отправились на обед к графу и графине Гувариньо. После возвращения графини Карлос виделся с ней лишь однажды, у нее дома, и пережил неприятные для него полчаса: он испытывал неловкость, не мог скрыть своей холодности, вынужденный раз или два поцеловать графиню, и выслушал множество упреков. Она жаловалась, что он редко писал ей и тон его писем был слишком сух. Она желала, чтобы летом он тоже поехал в Синтру, где она сняла дом, а Карлос отговаривался, объясняя, что он должен сопровождать дедушку в Санта-Олавию. Графиня сетовала на его невнимательность, он — на ее капризы. Когда же она на секунду присела к нему на колени, ее хрупкое, невесомое тело придавило его невыносимой тяжестью бронзовой статуи.

Все же графине удалось вырвать у Карлоса обещание увидеться с ней утрам в понедельник, в доме ее тетки: утонченная и порочная натура графини находила особое наслаждение в любовных встречах именно в те дни, когда немного позднее она должна была принимать Карлоса среди прочих приглашенных в своей гостиной. Но Карлос не явился на свидание и теперь, подъезжая к дому графини, заранее раздражался при мысли об упреках, которые она станет изливать на него, уведя к окну, и о своих лживых оправданиях…

Внезапно Эга, обряженный в летнее пальто и до того молча куривший, хлопнул Карлоса по колену и полушутливо спросил:

— Скажи мне, пожалуйста, если, разумеется, это не священная тайна: кто эта бразильянка, у которой ты теперь бываешь каждое утро?

Карлос, ошеломленный, уставился на Эгу:

— Кто тебе об этом сказал?

— Дамазо мне об этом сказал, вернее, прорычал… Он скрежетал зубами, бил кулаком по дивану в Клубе и был весь багровый, когда мне обо всем рассказывал…

— О чем обо всем?

— Обо всем. Как он представил тебя бразильянке, на которую у него самого были виды, и как, воспользовавшись его отсутствием, ты втерся к ней в дом и теперь не выходишь оттуда…

— Все это ложь! — нетерпеливо прервал его Карлос.

Эга по-прежнему улыбался:

— Тогда «что же есть истина», как спрашивал старик Пилат у того, кого называют Иисусом Христом?

— Истина? Все очень просто. Есть одна сеньора, с которой Дамазо познакомился и вообразил, как он всегда воображает в таких случаях, что она питает к нему страсть; у этой сеньоры заболела бронхитом гувернантка ее дочери, англичанка; и меня пригласили ее лечить. Ей все еще не стало лучше, и я ежедневно ее навещаю. А мадам Гомес, так зовут сеньору, — она, кстати, вовсе не бразильянка, — будучи не в силах более выносить Дамазо, которого никто не выносит, отказала ему от дома. Вот тебе истина; но, может быть, мне вырвать ее вместе с ушами у Дамазо?

Эга только и мог произнести:

— И вот так пишется вся история… Заставь после этого людей доверять Гизо!

До самого дома Гувариньо Карлос не мог подавить бушевавшую в нем ярость. Подумать только: Дамазо, эта скотина, разорвал нежный и сладостный покров, под которым Карлос прятал свое чувство! Имя Марии Эдуарды уже склонялось в Клубе; то, что Дамазо говорил Эге, он повторял и другим в Гаванском Доме, в ресторане Силвы, может быть, даже в домах терпимости; и возвышенная страсть Карлоса отныне навсегда извращена, оболгана, запятнана гнусной болтовней Дамазо!

— Похоже, что кроме нас есть еще гости, — заметил Эга, когда они вошли в прихожую Гувариньо: на канапе были брошены серые пальто и дамские плащи.

Графиня встретила их в небольшой зале, прозванной «залой статуи»; на ней было черное платье, на шее бархотка с тремя алмазными звездами. Корзина великолепных цветов, почти полностью занимавшая стол, соседствовала с английскими романами и «Обозрением Старого и Нового света» на видном месте, с заложенным между страниц разрезным ножом. Кроме всеми любимой доны Марии да Кунья и баронессы Алвин была еще одна сеньора, которую ни Карлос, ни Эга не знали, — дородная дама в красном платье; рядом с графом, ведя с ним негромкую беседу, стоял, заложив руки за спину, высокий господин, очень тощий, очень важный, с жидкой бородой и командорским знаком ордена Непорочного зачатия.

Графиня, немного покраснев и не умея скрыть раздражения, едва пожала Карлосу руку; все ее улыбки были обращены к Эге. Граф тут же завладел Карлосом, спеша представить его своему другу сеньору Соузе Нето. Сеньор Соуза Нето уже наслышан, и весьма, о Карлосе да Майа как о выдающемся враче, гордости нашего университета… Граф немедленно отметил преимущество Лиссабона перед другими столицами: здесь известны все репутации и потому здесь более основательно судят о нравах. В Париже, например, это невозможно: при тамошних развращенности и бесстыдстве…

— Там никогда не знаешь, кто может затесаться к тебе в дом.

Эга, утопая в мягком диване между графиней и доной Марией и показывая вышитые звездочками носки, смешил дам историей своего изгнания в Селорико, где он развлекался тем, что сочинял проповеди для аббата; и. аббат произносил их перед прихожанами; а проповеди эти состояли сплошь из революционных деклараций, облеченных в мистическую форму, и святой отец со всей страстью обрушивал на своих прихожан революционные призывы, сотрясая кулаками амвон… Сеньора в красном платье, сидевшая напротив Эги, смотрела на него испуганными глазами.