Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

Меж тем в доме зажгли лампы. Афонсо, встревоженный, поднялся в комнату сына; там было темно и так сыро и холодно, словно комнату залило дождем. Дрожь охватила старика, он позвал сына, и голос Педро откликнулся из темноты открытого окна: Педро сидел снаружи, на веранде, вглядываясь в бурную ночь и зловеще мятущиеся ветви деревьев, подставив лицо ветру, ливню, всему этому необузданному зимнему буйству.

— Вот ты где, сынок! — воскликнул Афонсо. — Слуги должны приготовить тебе комнату, спустись вниз ненадолго… Ты весь вымок, Педро.

Афонсо дотронулся до его колен, взял его заледеневшие руки в свои. Но Педро, поспешно поднявшись, высвободился, отклонив это проявление отцовской нежности.

— Ах да, надо прибрать… А мне так хорошо на воздухе, так хорошо!

Тейшейра внес свечи, и следом за ним появился слуга Педро, доставивший из Арройоса дорожный лакированный несессер и чемоданы, которые он оставил внизу. С ним прибыл и кучер, поскольку хозяин не отдал распоряжений…

— Хорошо, хорошо, — прервал кучера Афонсо. — Сеньор Виласа завтра будет в Арройосе и распорядится.

Слуга, также ступая на цыпочках, осторожно поставил несессер на мраморную полку комода: там еще стояли старые туалетные флаконы Педро, и свечи на столе освещали просторное и печальное холостяцкое ложе со свернутыми перинами посредине.

Вошла озабоченная Жертруда с большой стопкой постельного белья; Тейшейра проворно взбил подушки; слуга из Арройоса, сняв берет и по-прежнему передвигаясь на цыпочках, помогал им. А Педро, словно во сне, вернулся на веранду, под дождь, завороженный темнотой сада, который бушевал внизу, подобно бурному морю.

Афонсо, подойдя к нему, настойчиво потянул его за руку:

— Педро! Позволь же прибрать в комнате! Спустись вниз.

Педро машинально последовал за отцом в библиотеку, покусывая давно потухшую сигару, которую он весь вечер держал в руке. Он сел в углу дивана, подальше от света, и застыл там в безмолвном оцепенении. И лишь мерные шаги старика вдоль высоких стенных шкафов нарушали тишину, все плотнее сгущавшуюся в кабинете. В камине догорали угли. Буря все не утихала. Время от времени порывы ветра обрушивали потоки воды на оконные стекла; в промежутках вода с заунывным постоянством стучала по крыше, ветер удалялся, растворяясь в шуме деревьев, и в зале вновь воцарялась томительная тишина: слышно было лишь, как капли воды стекали по стеклу, точно слезы; а потом новый приступ бури налетал еще яростней, наполняя дом дребезжанием окон, кружил вихрем и уносился со скорбным воем вдаль.

— Поистине английская ночь! — промолвил Афонсо, наклоняясь зажечь погасшую свечу.

При этих словах Педро порывисто поднялся с дивана. Быть может, его пронзила мысль о Марии, которая где-то далеко, в чужой спальне предается любви в объятиях итальянца… На мгновенье сжав руками виски, Педро нетвердыми шагами приблизился к отцу и еле слышно проговорил:

— Я в самом деле очень устал, отец, я пойду лягу. Доброй ночи… Мы поговорим завтра.

Он поцеловал у отца руку и медленно вышел.

Афонсо остался в кабинете за книгой, но не читал, а тревожно прислушивался к малейшему шороху наверху; там было тихо.

Пробило десять. Прежде чем отправиться спать, Афонco заглянул в комнату, где поместили младенца с кормилицей. Жертруда, слуга из Арройоса, Тейшейра шушукались там, сгрудившись возле комода, в тусклом свете ночника, огороженного листом бумаги, и на цыпочках разошлись прочь, едва заслышав шаги старика, а кормилица молча продолжала раскладывать вещи по ящикам. Малыш спал па просторном ложе, словно притомившийся младенец Иисус, зажав в руке серебряную погремушку. Афонсо не осмелился поцеловать его, боясь разбудить прикосновением жесткой бороды, но потрогал кружева рубашечки, поправил одеяльце и полог у кровати, чувствуя размягченным сердцем, как утихает боль в полумраке этой комнаты, где спит его внук.

— Что-нибудь еще нужно? — спросил он кормилицу, понизив голос.

— Нет, сеньор…

Затем, стараясь ступать как можно тише, он поднялся наверх. В комнате Педро из-за неплотно прикрытой двери был виден свет, и Афонсо вошел к сыну. Тот что-то писал при свете двух свечей, рядом лежал раскрытый несессер. Приход отца, казалось, испугал Педро: он обратил к нему свое лицо — постаревшее и мертвенно-бледное; темные впадины под глазами усиливали блеск и суровость его взгляда.

— Я пишу, — сказал он. Он обхватил себя руками, словно пытаясь согреться, и продолжал: — Нужно, чтобы завтра пораньше Виласа отправился в Арройос… Там остались слуги, и надо распорядиться насчет лошадей, многое еще надо уладить. Вот я и пишу ему. Его номер дома тридцать два, не так ли? Тейшейра должен знать… Спокойной ночи, папа, спокойной ночи.

Афонсо направился к себе в спальню, расположенную рядом с библиотекой, но тревога не покидала его; гнетущий страх вынуждал ежеминутно приподниматься на подушках, прислушиваться: ветер затих и в безмолвии дома наверху отчетливо были слышны нескончаемые, размеренные шаги Педро.

На рассвете, когда сон мало-помалу сморил Афонсо, в доме внезапно прогремел выстрел. Афонсо соскочил с постели и, раздетый, громко крича, кинулся наверх; следом за ним поспешил слуга с фонарем. Из комнаты Педро, где дверь так и осталась непритворенной, доносился запах пороха, а у изножья кровати отец увидел лежащего ничком в луже крови, уже пропитавшей ковер, мертвого сына с зажатым в руке пистолетом.

Бледное пламя догорающих свечей освещало оставленный на столе запечатанный сургучом конверт; на нем твердым почерком было выведено: «Отцу».

Несколько дней спустя дом в Бенфике был заперт. Афонсо да Майа с внуком и со всеми слугами отбыл в Санта-Олавию.

Когда в феврале туда приехал Виласа, сопровождая гроб с телом Педро для перезахоронения его в фамильном склепе, он не мог сдержать слез при виде скорбного обиталища, где прежде члены семейства Майа столько раз весело проводили рождество. Герб был затянут черным сукном, и эта траурная ткань, казалось, затягивала печалью и весь дом, и даже каштаны в патио; слуги переговаривались едва слышными голосами и все были одеты в черное; нигде ни одного цветка, и даже то, что составляло самую большую привлекательность Санта-Олавии — живое пение воды в разного рода источниках и водоемах, — ныне исчезло, и лишь кое-где вода сочилась по капле скорбными слезами. Виласа застал Афонсо да Майа в библиотеке, где окна были наглухо закрыты и зашторены от веселого зимнего солнца; старик полулежал в кресле с застывшим лицом, обрамленным отросшими седыми волосами, праздно сложив на коленях исхудалые руки.

Возвратившись в Лиссабон, управляющий не скрыл, что вряд ли Афонсо да Майа проживет больше года.