Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

— Как провалилась! Видно, она где-то в прихожей… Пойду еще поищу… Прошу прощения.

Друзья наконец остались одни. И Эга продолжал рассказ, не жалея подробностей, описывал, что говорил ему Гимараэнс, как они беседовали с ним на разные темы, обсуждали ораторов на вечере, толковали о политике, о старике Гюго и многом другом. Потом Эга искал Карлоса, чтобы вместе отправиться в Клуб, но не нашел, и они пошли туда с Кружесом. И вот когда они проходили мимо отеля «Альянс»…

Снова отодвинулась портьера; Батиста, извинившись перед господами, виновато произнес:

— Сеньор Виласа не может найти свою шляпу, говорит, что оставил ее здесь…

Карлос в ярости вскочил и поднял за спинку стул, будто хотел обрушить его на Батисту.

— Катись ко всем чертям вместе с сеньором Виласой!.. Пусть уходит без шляпы! Дай ему мою шляпу! Проклятье!

Батиста важно удалился.

— Говори же, говори! — воскликнул Карлос, мертвенно-бледный, в изнеможении падая на стул.

И Эга столь же подробно пересказал свой долгий и страшный разговор с Гимараэнсом, начиная с той ужасной минуты, когда тот случайно, уже прощаясь с ним и пожимая ему руку, упомянул о «сестре Карлоса да Майа». И до той, когда Гимараэнс вручил ему бумаги Марии Монфорте у подъезда «Отель де Пари» на площади Позорного столба.

— Вот и все, больше мне ничего не известно. Представь себе, какую ночь я провел! Но у меня недостало мужества сказать тебе. Я пошел к Виласе… В надежде, что вдруг он что-нибудь знает об этой истории или у него есть документы, из которых станет ясно, что все это выдумка или ошибка Гимараэнса… Ничего у него нет, ничего он не знает. Он был так же потрясен, как и я!

Последовало недолгое молчание, и слышно было, как дождь, заливая деревья в саду, еще сильней барабанит по стеклам. Карлос резко поднялся со стула, протестуя против услышанного всем своим существом:

— И ты веришь, что это правда? Веришь, что все это может случиться с такими людьми, как я, как ты, в наше время, на улицах Лиссабона? Я встречаю женщину, влюбляюсь в нее, знакомлюсь, мы становимся любовниками — и что же? Из всех женщин мира именно она должна вдруг оказаться моей сестрой! Невозможно… Никакой Гимараэнс, никакие бумаги, никакие документы меня в этом не убедят!

Эга хранил молчание, забившись в угол софы и глядя в пол, и Карлос крикнул:

— Да скажи ты хоть что-нибудь! Усомнись и ты, ведь ты — мой друг, раздели же мои сомнения!.. Это невозможно! Вы все в это верите, будто нет ничего на свете естественней, будто в Лиссабоне сплошь и рядом братья — любовники своих сестер!

Эга пробормотал:

— Такой случай едва не произошел неподалеку от нашего имения в Селорико…

В эту минуту из-за портьер бесшумно появился Афонсо да Майа, опираясь на трость и широко улыбаясь чему-то, что его явно забавляло. Ах, снова шляпа Виласы!

— Что вы тут сотворили со шляпой Виласы? Бедняга был так расстроен… Пришлось ему надеть мою шляпу. Она ему съезжала на глаза, пришлось проложить внутри носовой платок…

Внезапно он умолк, увидев искаженное лицо внука. Заметил растерянность Эги, глаза которого в тревоге перебегали с Карлоса на него и обратно. Улыбка его погасла, и он, медленно ступая, вошел в комнату:

— Что такое? Что с вами? Что-нибудь случилось?

И Карлос, с эгоизмом страстно влюбленного, не думая более о жестоком ударе, который он наносит несчастному старику, и в надежде, что ему, его деду, свидетелю прошлого, известно нечто, что опровергнет все рассказанное Гимараэнсом и написанное в бумагах Монфорте, единым духом произнес:

— Да, дедушка! Может быть, вы что-нибудь знаете… Вы непременно должны знать, это избавит нас от большой беды!.. Случилось вот что — в двух словах… Я знаком с дамой, которая приехала в Лиссабон больше года тому назад и живет на улице Святого Франциска. И теперь вдруг открывается, что она — моя законная сестра!.. Здесь был человек, который ее знает… Вот здесь бумаги. Это письма, и в одном из них — моя мать… Я ничего не понимаю… Что все это значит? Разве моя сестра, которую увезли отсюда малюткой, не умерла?.. Вы должны это знать, дедушка!

Афонсо да Майа весь задрожал, на мгновенье крепко сжал трость и наконец тяжело опустился в кресло рядом с портьерой. И устремил на внука и Эгу немой, затравленный взгляд.

— Этот человек, — продолжал в волнении Карлос, — некий Гимараэнс, дядя Дамазо… Он говорил с Эгой и передал ему бумаги… Эга, расскажи дедушке, расскажи все с начала!

Эга, вздохнув, снова принялся рассказывать всю длинную историю. И в заключение сказал, что Гимараэнсу, по его мнению, незачем было выдумывать и к тому же он по чистой случайности заговорил об этом — он знал эту даму с детства как дочь Педро да Майа и Марии Монфорте. И никогда не терял ее из вида. Посещал их дом в Париже, брал девочку на руки, дарил ей кукол. Навещал ее вместе с матерью, когда она училась в монастырской школе. Бывал у нее в Фонтенбло, где она жила как замужняя женщина…

— И наконец, — прервал его Карлос, — он увидел ее здесь в экипаже со мной и с Эгой… Что вы обо всем этом думаете, дедушка?

Старик с трудом разомкнул губы, словно еще не произнесенные слова рвали ему сердце:

— А эта дама, разумеется, ничего не знает…

Эга и Карлос в один голос воскликнули: «Не знает ничего!» Как утверждает Гимараэнс, мать всегда скрывала от нее правду. Она считает себя дочерью какого-то австрийца. Сначала она подписывалась «Калцаски»…

Карлос пошарил по столу и подошел к деду с листком:

— Вот, дедушка, письмо моей матери.

Старик долго искал и долго вытаскивал из жилетного кармана пенсне, его худые пальцы дрожали; читал он медленно, все больше бледнея с каждой строчкой, тяжело дыша; наконец уронил руки, все еще державшие бумагу, на колени и застыл, раздавленный, убитый… Наконец губы его зашевелились и медленно, еле слышно прошептали: нет, он ничего не знает… То, что утверждает в письме Мария Монфорте, он опровергнуть не может… Эта дама с улицы Святого Франциска, возможно, и в самом деле его внучка… Больше он ничего не знает…

И Карлос сник перед ним, тоже раздавленный неопровержимостью своего несчастья. Дед, свидетель прошлого, ничего не знает! Это письмо и слова Гимараэнса остаются непоколебленными, неоспоримыми. Нет ничего — ни воспоминаний, ни документов, которые могли бы их поколебать. Значит, Мария Эдуарда — его сестра!.. Сидя друг против друга, и дед и внук молча страдали от одной и той же невыносимой боли, и боль эта была порождена одним и тем же ужасным сознанием.

Наконец Афонсо встал, сильно опираясь на трость, и положил на стол письмо Марии Монфорте. Оглядел другие разложенные на столе вокруг ящичка из-под сигар письма, не прикасаясь к ним.

Потом, проведя рукой по лбу, медленно произнес: