Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

И снова из глаз его полились слезы, но уже тихие, унимающие боль. Эга, как ребенка, повел его в спальню. Усадил на софу и оставил там: Карлос, держа у глаз платок, непрерывно плакал тихими слезами, которые облегчали ему сердце и смывали с него ужасные, мучительные тревоги, душившие его в последние дни.

В полдень Эга одевался у себя наверху, когда в его комнату, простирая к нему руки, ворвался Виласа:

— Как это случилось? Как?

Батиста послал за ним лакея, но тот мало что мог рассказать. Только что внизу Карлос, бедняга, обнял его, заливаясь слезами, и не мог говорить, попросил подняться к Эге… И вот он здесь.

— Но как это случилось? Так внезапно!..

Эга коротко рассказал, как Афонсо утром нашли в саду у каменного стола. Послали за доктором Азеведо, но все уже было кончено!

Виласа схватился за голову:

— Как страшно! Вы подумайте, друг мой! Его убила эта женщина, она появилась здесь и убила его! Он не смог оправиться от этого потрясения и больше уже никогда не был прежним Афонсо. Никогда! Вот так!

Рассеянно брызгая одеколоном на платок, Эга ответил:

— Да, пожалуй; потрясение, и прожитые восемьдесят лет, и нежелание заботиться о себе, и болезнь сердца.

Поговорили о похоронах: они должны быть простыми, как и подобает столь простому человеку. До того как тело будет перевезено в Санта-Олавию, можно будет поместить его в фамильном склепе маркиза.

Виласа в раздумье почесал подбородок:

— У меня тоже есть склеп. Его велел построить для моего отца сам сеньор Афонсо да Майа, прими, господь, его душу… Я думаю, что тело прекрасно пролежит там несколько дней. Тогда не придется никого просить, а для меня это была бы большая честь…

Эга согласился. Потом обсудили все остальное: оповещения, час похорон, доставку гроба. Наконец Виласа, взглянув на часы, со вздохом встал:

— Что ж, отправлюсь выполнять мои скорбные обязанности! И потом вернусь сюда: хочу взглянуть на него в последний раз, когда его обрядят. Кто мог подумать! Еще позавчера я играл с ним в карты… И выиграл у бедняги три мильрейса!

Слезы подступили у него к горлу, и он выбежал из комнаты, прижимая к глазам платок.

Когда Эга сошел вниз, Карлос в полном трауре сидел за бюро, перед ним лежал чистый лист бумаги. Он тотчас встал и бросил перо.

— Не могу!.. Напиши ей ты, в двух словах.

Эга молча взял перо и написал короткую записку. Она гласила: «Дорогая сеньора! Сегодня утром сеньор Афонсо да Майа скоропостижно скончался от апоплексического удара. В столь скорбную минуту Карлос не в силах писать сам и просит меня сообщить вам эту печальную весть. Примите и проч.». Читать записку Карлосу Эга не стал. Батиста принес на подносе завтрак, и Эга попросил его послать лакея отнести письмо на улицу Святого Франциска. Батиста шепнул Эге:

— Надо бы не забыть о траурных ливреях для слуг…

— Сеньор Виласа распорядится.

Наскоро выпили чаю, поставив поднос на бюро. Потом Эга написал записку дону Диого и Секейре, самым старым друзьям Афонсо; в два часа доставили гроб, и можно было одевать покойника. Карлос не пожелал, чтобы к телу деда прикасались чужие руки. Он и Эга с помощью Батисты, скрепясь душой во имя долга, обмыли тело, одели и положили в огромный дубовый гроб, обитый светлым атласом, куда Карлос положил и портрет бабушки Руна. Днем с помощью Виласы, вернувшегося «взглянуть в последний раз на хозяина», спустили гроб в кабинет Афонсо, где Эга не стал ничего менять, и, лишенный траурного убранства, кабинет с алым штофом, резными этажерками и письменным столом черного дерева, загроможденным книгами, сохранил строгую атмосферу любознательности и покоя. Для гроба внесли и сдвинули два больших стола и покрыли их хранившейся в доме черной бархатной скатертью с шитым золотом гербом. Наверху рубенсовский Христос раскинул руки на кресте в багровых лучах заката. По бокам гроба горели двенадцать свечей в серебряных подсвечниках. Большие ветви оранжерейных пальм скрещивались у изголовья, среди букетов камелий. Эга сжег немного ладана в двух бронзовых курильницах.

Вечером пришел дон Диого, один из двух самых старых друзей Афонсо, торжественный, во фраке. Ухватившись за Эгу, он в испуге взирал на гроб и смог лишь произнести: «А ведь он на семь месяцев моложе меня!» Маркиз пришел поздно, закутанный в пледы, с большой корзиной цветов. Крафт и Кружес, ничего не знавшие о печальном событии, встретились по дороге к «Букетику» и были крайне удивлены, найдя ворота дома запертыми. Последним пришел Секейра — он весь день провел у себя в поместье; старик обнял Карлоса, затем, в растерянности, Крафта; он был совсем убит, в налитых кровью глазах стояли слезы, он бормотал: «Ну вот, мой старый друг Афонсо ушел. Теперь очередь за мной…»

И началось ночное бдение у гроба, чинное и тихое. В погребальной торжественности горели двенадцать высоких свечей. Друзья вполголоса переговаривались друг с другом, сдвинув поближе стулья. Потом духота, запах ладана и цветов заставили Батисту открыть выходившие на террасу окна. Небо было усеяно звездами. Легкий ветерок шевелил ветви деревьев.

К ночи у Секейры, который, скрестив на груди руки, неподвижно сидел в кресле, закружилась голова. Эга увел его в столовую подкрепиться рюмкой коньяка. Туда подали холодный ужин с вином и сластями. Крафт тоже вышел в столовую вместе с Тавейрой — тот узнал о несчастье в редакции «Вечерней газеты» и сразу же поспешил в «Букетик», не успев пообедать. Секейра выпил бордо, съел сандвич и несколько оживился: вспомнил былые времена, счастливые времена, когда Афонсо и он были молоды. Секейра умолк, едва появился Карлос; он был бледен и двигался словно во сне; «Выпейте и съешьте что-нибудь, выпейте и съешьте…» — попросил он.

А сам поковырял вилкой в тарелке и, обогнув стол, вышел. Так же медленно прошел в переднюю, где в канделябрах горели свечи. На лестнице появилась тощая черная фигура Аленкара.

— Я не бывал здесь в дни радости, но вот настал печальный день — и я здесь!

И поэт на цыпочках двинулся по коридору, словно по нефу собора.

Карлос оглядел прихожую. У одного из диванов стоял большой венок; к нему была приложена записка. Он узнал почерк Марии. Не дотронувшись до записки, вернулся в кабинет. Аленкар, стоявший перед гробом, положив руку Эге на плечо, тихо сказал: «Ушла от нас душа героя!»

Свечи догорали. От усталости тяжелели веки. Батиста распорядился подать кофе в бильярдную. И там, пригубив свою чашечку, Аленкар, к которому подошли Кружес, Тавейра и Виласа, тоже начал говорить о прошлом, о блистательных временах Арройоса, о тогдашних пылких юношах:

— Ах, дети мои, встретишь ли нынче людей, подобных Афонсо, с его душой льва, благородством и отвагой!.. Все вымирает в нашей несчастной стране!.. Нет искры божьей, нет страсти… Афонсо да Майа! Как сейчас, вижу его в окне дворца в Бенфике, в пышном шелковом галстуке, с благородным лицом португальца былых времен… И вот он ушел! И мой бедный Педро тоже… Господи, как черно у меня на душе!