Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

Они спустились в сад. Прошли по аллее, где когда-то цвели розы, посаженные Афонсо. Под двумя багряниками еще сохранилась пробковая скамья; на ней сидела Мария, когда приезжала сюда, и составляла букет, который увезла с собой на память. Эга на ходу сорвал последнюю цветущую маргаритку.

— Она по-прежнему живет в Орлеане, да?

— Да, — ответил Карлос, — под Орлеаном, на вилле под названием «Les Rosieres» [174] «Розовые кусты» (фр.). , которую она там купила. Жених, видимо, владелец какого-нибудь маленького chвteau [175] Замка (фр.). , поблизости. Она называла его «соседом». Он, разумеется, gentilhomme campagnard [176] Сельский дворянин (фр.). из хорошего рода и с состоянием…

— Она-то ведь живет на деньги, которые ты ей даешь?

— Я думал, Виласа говорил тебе об этом, — промолвил Карлос. — Она решительно отказалась от своей доли наследства… И Виласа оформил на нее дарственную запись, по которой она получает двенадцать конто ренты…

— Превосходно. Она писала что-нибудь о Розе?

— Да, вскользь, что Роза здорова… Должно быть, уже взрослая девушка.

— И должно быть, прехорошенькая!

Они поднялись по железной винтовой лестнице, которая вела из сада прямо на половину Карлоса. У застекленной двери Эга снова остановился и задал последний вопрос, дабы полностью удовлетворить свое любопытство:

— И как ты принял эту новость?

Карлос закурил сигару. Затем, бросив спичку на железный балкончик, увитый плющом, сказал:

— Как исход, окончательную развязку. Как если бы она умерла, с ней умерло все прошлое, и теперь она возрождается в другом образе. Это уже не Мария Эдуарда. Это мадам Трелен, французская дама. И с этим новым именем все, что было, кончилось, кануло в бездну: прошлое погребено, от него не осталось даже воспоминания… Вот как я принял эту новость.

— Ты в Париже никогда не встречал сеньора Гимараэнса?

— Нет, ни разу. Он, должно быть, умер.

Они вошли в комнату Карлоса. Виласа, ожидая, что Карлос посетит «Букетик», велел ее подготовить; и она сияла холодной чистотой — гладкий мрамор пустых комодов, непочатая свеча в подсвечнике, бумазейное покрывало, аккуратно сложенное на кровати без полога. Карлос положил шляпу и трость на свой старый рабочий стол. Потом сказал, как бы подводя итог:

— Вот тебе наша жизнь, милый Эга. В этой комнате я не один вечер страдал в полной уверенности, что для меня все кончено… Думал убить себя. Думал уехать к траппистам… И все было непоправимо, безысходно… Но вот прошло десять лет — и я снова здесь…

Он остановился перед зеркалом, висевшим между двумя резными дубовыми консолями, пригладил усы и грустно улыбнулся:

— Да еще растолстел!

Эга тоже обвел комнату задумчивым взглядом.

— А помнишь, как однажды ночью я пришел сюда, наряженный Мефистофелем, в полном отчаянии?

Карлос издал восклицание. В самом деле — Ракел! Что Ракел? Что стало с Ракелью, цветком земли Иудейской?

Эга пожал плечами:

— Здесь она — превратилась в настоящее страшилище.

Карлос пробормотал: «Бедняжка!» Вот и все, чем была помянута великая романтическая страсть Эги.

Карлос наткнулся на портрет, забытый на полу у окна и повернутый к стене. Это был портрет его отца, Педро да Майа, — замшевые перчатки в руке, большие арабские глаза на печальном и бледном лице, пожелтевшем от времени. Карлос поставил портрет на комод. И слегка обмахнул его платком.

— Больше всего мне жаль, что у меня нет портрета деда!.. Во всяком случае, этот я увезу в Париж.

Эга, утонувший в глубине мягкой софы, спросил, не пробуждалось ли у Карлоса в последние годы смутное желание вернуться в Португалию…

Карлос посмотрел на него с испугом. Зачем? Чтобы уныло бродить от Клуба до Гаванского Дома? Нет! Париж — единственное место на земле, соответствующее тому образу жизни, который он окончательно избрал: «богатый человек, живущий в свое удовольствие». Прогулка верхом в Булонском лесу; завтрак у Биньона; прогулка в коляске по Бульвару; час в клубе за газетами; фехтовальный зал; вечером — Comedie Francaise или soiree; летом — Трувиль, зимой — охота на зайцев; и в течение всего года — женщины, бега, научные занятия, bric-a-braque и немного blague. Что может быть более безобидным, более пустым и более приятным?

— Вот тебе человеческая жизнь! За десять лет со мной ничего не случилось, не считая того, что однажды сломался мой фаэтон по дороге в Сен-Клу. О чем сообщила «Фигаро».

Эга встал, безутешно развел руками:

— Мы проиграли жизнь, друг мой!

— Я тоже так полагаю… Но ведь и все ее в той или иной мере проигрывают. Та жизнь, которую мы создаем в своем воображении, в реальности всегда терпит крах. Каждый из нас говорит себе: «Стану таким, потому что истинная красота в том, чтобы быть таким». И никто не становится таким, а всегда «этаким», как говаривал бедняга маркиз. Порой из нас получается даже нечто лучшее, но непременно другое.

Эга молча вздохнул в знак согласия и начал натягивать перчатки.

В комнату проникли холодные и печальные зимние сумерки. Карлос надел шляпу, и друзья спустились по лестнице, обитой вишневым бархатом, мимо все еще висевшего на стенах старинного оружия. Выйдя на улицу, Карлос остановился и долго смотрел на огромный темный дом, который в этот сумеречный час выглядел еще более мрачным и похожим на церковное строение: суровые стены, ряды черных закрытых окон, в первом этаже забранных решетками; безмолвный, навсегда покинутый, несущий печать разрушения.

Волнение охватило душу Карлоса, и он пробормотал, беря Эгу под руку:

— Странно! Я прожил в этом доме всего два года, а мне кажется, что в нем прошла вся моя жизнь!

Эга не удивился. Ведь именно здесь, в «Букетике», Карлос пережил то, что придает жизни вкус и смысл, — страстную любовь.

— И многие другие вещи придают жизни смысл и вкус… Это всего лишь старая романтическая идея, милый

Эга!

— А мы-то с тобой кто? — воскликнул Эга. — Кем мы были начиная с коллежа, с экзамена по латыни? Мы и были романтиками — существами низшего порядка, которые в жизни руководствуются не разумом, а чувствами…

Но Карлос вовсе не был уверен в том, что счастливее те, кто живет разумом и никогда не поступает вопреки ему, идет на муки, лишь бы сохранить верность своему направлению, кто всегда сух, непреклонен, логически неуязвим, кто живет, не ведая сердечных потрясений…

— Ты прав, они тоже несчастливы, — ответил Эга. — Со стороны, на первый взгляд, кажется, что они всех лишают утешения. А в душе, наедине с собой, они, пожалуй, сами безутешны. Это доказывает, что в нашем прекрасном мире можно жить либо без рассудка, либо без вкуса к жизни…

— В общем, не стоит труда жить…

— Это зависит целиком от пищеварения! — заключил Эга.