Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

— Карлос, ты здесь?

Снизу, с дороги, его окликал низкий голос Аленкара. Карлос подошел к краю террасы.

— Какого черта ты здесь сидишь, милый? — закричал Аленкар, весело махая панамой. — А мы тебя ждали там, в королевской лачуге… И заходили в отель. Теперь мы поведем тебя на цепи!

Поэт громко рассмеялся, радуясь собственной шутке, а Кружес, заложив руки за спину, смотрел на террасу и неудержимо зевал.

— Я зашел сюда освежиться, как ты любишь говорить, — выпить немного коньяку с водой: мне захотелось пить.

Коньяк? Это как раз то, чего бедный Аленкар жаждал весь день… И поэт, взбежав по ступенькам на террасу, тут же крикнул, чтобы его добрая старая Лоренс велела подать ему коньяку.

— Ну, видел ты Королевский дворец, Кружес? — спросил Карлос у маэстро, когда тот, еле волоча ноги, появился на террасе. — Теперь нам осталось поужинать и отправиться домой.

Кружес согласно кивнул. После осмотра дворца он утратил свою восторженность, подавленный огромным историческим сооружением и монотонным голосом смотрителя, дотошно демонстрировавшего кровать его королевского величества, шторы из спальни ее королевского величества, «сохранившиеся лучше, чем в Мафре», охотничьи сапоги его высочества; к тому же душой Кружеса овладела меланхолия, которой словно пропитан воздух королевских резиденций.

И даже пейзажи Синтры, сказал Кружес, сейчас, в сумерках, наводят на него тоску.

Они решили поужинать здесь, у Лоренс, дабы избежать общества Палмы с его дамами; а затем им подадут сюда их коляску, и они уедут, как только взойдет луна. Аленкар тоже вознамерился вернуться вместе с ними в Лиссабон.

— А чтобы завершить наш праздник, — объявил Аленкар, вытирая усы после коньяка, — пока вы дойдете до Нунеса заплатить по счету и распорядиться об экипаже, я спущусь со старой Лоренс в кухню и приготовлю для вас треску а-ля Аленкар, по моему рецепту. Вы увидите, что это за блюдо! Ибо, мальчики, есть стихи и получше моих, но трески, приготовленной лучше, чем готовлю я, быть не может!

Пока они пересекали площадь, Кружес молил бога, чтобы им ненароком не встретить Эузебиозиньо. Но стоило им взойти на первые ступеньки отеля Нунеса, как они услышали наверху голоса всей компании. Все они, и Конча в том числе, на сей раз были явно довольны друг другом и сидели у стола в холле за картами. Палма, держа возле себя графин с можжевеловой водкой, обставлял Эузебиозиньо; испанки курили и лениво играли в биску.

Побледневший вдовец проигрывал. В куче монет разного достоинства уже поблескивало золото; Палма, предвкушая победу, шутил и то и дело чмокал свою подругу. Однако, желая показать свое благородство, он клялся, что даст Эузебиозиньо отыграться и, если понадобится, они могут остаться здесь хоть до утра.

— А вы, сеньор, не желаете? Просто для развлечения… В Синтре можно развлекаться как угодно… Ах, валет! А мы его королем! Вы мне проиграли фунт и пятнадцать тостанов, Силвейра!

Карлос, сопровождаемый слугой, прошел мимо, не ответив; в эту минуту разъяренный Эузебиозиньо, заподозрив обман, заявил, что хочет проверить колоду — все ли короли на месте.

Палма, не протестуя, медленно рассыпал колоду. От друзей, черт возьми, он и не такое стерпит! Но его подруга оскорбилась и встала на защиту своего покровителя: что же, по-вашему, Палмочка спрятал короля в рукаве? Конча, в свою очередь, заботясь о кошельке вдовца, закричала, что король мог затеряться… Но все короли были на месте.

Палма опрокинул рюмку водки и с величественным видом принялся тасовать колоду.

— А вы, сеньор, не желаете? — повторил он, обращаясь теперь к маэстро.

Кружес задержался возле стола, глядя на карты и золотые монеты; не в силах устоять перед соблазном, он стал шарить у себя в карманах. При виде туза его нерешительность отступила: дрожащей рукой он вытащил соверен, поставив пять тостанов. И тут же проиграл. Когда Карлос вернулся из комнат со слугой, который нес их чемоданы, маэстро, весь растрепанный, с горящими глазами, вовсю предавался пороку: соверен был уже на исходе.

— Как, ты играешь?! — воскликнул Карлос с досадой.

— Сейчас я спущусь, — пробормотал маэстро.

И поспешно выставил тройку против короля. Опасная игра, заметил Палма, и стал прикупать карты, с убийственной медлительностью вытягивая их по одной из колоды. Карта ему не шла, и он разразился проклятьями. Но в проигрыше остался Эузебиозиньо.

Палма испустил заметный вздох облегчения и, прикрыв обеими руками колоду, уставился блестящими стеклами пенсне на маэстро:

— Так будем продолжать?

— Да.

У Палмы вырвался еще один вздох, теперь уже алчный; побледнев, он подрезал колоду.

— Король! — крикнул он, загребая золото.

При виде трефового короля подруга Палмы захлопала в ладоши; маэстро в бешенстве удалился.

У Лоренс они просидели за ужином до восьми часов, уже при свечах, и Аленкар говорил без умолку. В тот вечер он забыл о разочарованиях своей жизни, обо всех литературных обидах; он пребывал в отличном настроении и то изливал на слушателей стародавние истории, происшедшие с ним здесь, в Синтре, то вспоминал о своем незабываемом путешествии в Париж, то пускался описывать свои бесчисленные любовные приключения и светские скандалы в романтическое время Нового Возрождения… И все это с резкими голосовыми модуляциями, возгласами «дети мои!», «милые мои мальчики!» и бурной жестикуляцией, от которой колебалось пламя свечей; при этом Аленкар не забывал осушать одним духом бокал за бокалом. На другом конце стола двое чопорных англичан, в черных фраках, с белыми гвоздиками в петлицах, изумленно и не без некоторого презрения взирали на сей сумбурный всплеск южного темперамента.

Треска по рецепту Аленкара стала апофеозом его торжества; и радость поэта была столь велика, что он даже выразил сожаление: черт возьми, мальчики, зачем с нами нет Эги!

— Я всегда хотел угостить его треской, приготовленной по моему рецепту. Пусть он не способен оценить моих стихов, но по крайней мере ему пришлось бы оценить мой кулинарный талант: ведь это блюдо — произведение истинного мастера! Однажды я приготовил его у Коэнов, так Ракел меня даже обняла от восторга… Поэзия и кулинария, мальчики, — родные сестры! Возьмите Александра Дюма… Вы скажете, что Дюма-отец не был поэтом… А его д'Артаньян? Один д'Артаньян — это целая поэма… В нем — блеск, фантазия, вдохновение, мечта, очарование! Ну, вы убедились, что Дюма — истинный поэт? Вы должны как-нибудь поужинать со мной, я приглашу Эгу и приготовлю вам куропаток по-испански, — вы просто пальчики оближете! И, честное слово, я люблю Эгу! К чему эти споры о реализме и романтизме? В жизни существуют и лилии, и клопы. Есть люди, предпочитающие вонь сточных канав; превосходно, пусть описывают городскую канализацию… Я же предпочитаю надушенные плечи: каждому свое. Сердце — вот единственное, что мне дорого. А Эга боится движений сердца. Он боится блеска, порыва, возвышенности. Но как бы там ни было, выпьем за здоровье Эги!