Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

Аленкар поставил бокал, вытер усы и, понизив голос, проворчал:

— Если эти англичане не перестанут на меня пялиться, я брошу бокал им в физиономию и устрою бурю, которая заставит наконец Великобританию узнать, что такое португальский поэт!

Но буря не разразилась, и Великобритания так и не узнала, что такое португальский поэт; ужин спокойно завершился традиционным кофе. В девять часов, когда уже светила луна, подали экипаж.

Поэт в своем плаще деревенского священника держал в руках букет роз; панама покоилась в чемодане, а на голове у него красовалась шапка из выдры. Отяжелевший от ужина и уже слегка захандривший маэстро устроился в углу экипажа и молчал, уткнувшись в воротник пальто и укрыв колени материнским пледом. Коляска тронулась; Синтра, залитая лунным светом, осталась позади.

Какое-то время они ехали, окруженные безмолвным великолепием вечера. Раскинувшийся простор и дорога перед ними словно купались в теплом искрящемся сиянии. Затихшие белые дома, задумчиво-печальные при свете луны, мелькали среди деревьев. Журчанье вод долетало порой из темноты и воздух обдавал ароматом, когда они проезжали мимо увитых цветами оград. Аленкар, закурив трубку, глядел на луну.

Миновав Сан-Педро, они выехали на большую дорогу, и тут Кружес зашевелился, покашлял, посмотрел на луну и пробормотал сквозь поднятый воротник пальто:

— Продекламируй-ка нам, Аленкар, что-нибудь подходящее…

Поэт с готовностью пересел вместо одного из лакеев к ним поближе. Но что же такое продекламировать, чтобы передать все очарование этого лунного вечера? Любые стихи кажутся невыразительными, если слушать их вот так, при свете луны! Наконец он решил поведать им в стихах одну истинную и печальную историю… Подобрав свой деревенский плащ, поэт сел возле Кружеса, выбил трубку и, пригладив усы, начал задушевно и просто:

— Гром и молния! — вдруг прервал его Кружес, вскакивая и роняя материнский плед; его вопль заставил Аленкара онеметь, Карлос в испуге обернулся, а лакей вздрогнул.

Коляска остановилась, все воззрились на Кружеса, и в безмолвии равнины, под мирным сиянием луны, Кружес в отчаянии воскликнул:

— Я забыл про сладкие пирожки!

Всю неделю держалась прекрасная солнечная погода, но день, когда должен был состояться долгожданный бал у Коэнов, выдался серый и пасмурный. Ранним утром, открыв окно в сад, Карлос увидел низкие, похожие на грязный хлопок-сырец облака и мокрые, дрожащие на ветру деревья; вдали река несла мутные воды, а порывы юго-западного ветра обдавали влажной духотой. Карлос решил никуда не выходить и с девяти часов сидел за бюро в просторном синего бархата халате, и вправду придававшем ему сходство со знатным меценатом эпохи Возрождения, и пытался работать; но, несмотря на две чашки кофе и бесчисленные папиросы, его мозг, подобно небу за окном, в то утро был словно затянут мглой. Карлос знавал и прежде столь же отвратительные дни, когда он в сердцах называл себя «безмозглым болваном»; и теперь растущая груда разорванных и скомканных листов бумаги на ковре возле его ног вызывала в нем ощущение полного краха.

Поэтому он испытал истинное облегчение от внезапной передышки в этом поединке со строптивым разумом, когда Батиста доложил ему о приезде Виласы, который должен был обсудить с ним продажу принадлежавших Карлосу дубовых рощ в Алентежо.

— На этой продаже, — заговорил управляющий, положив на край стола шляпу и бумаги, — вы заработаете две тысячи эскудо… Неплохой подарок с утра пораньше…

Карлос потянулся и крепко сцепил руки на затылке:

— Ох, Виласа, разумеется, мне весьма пригодятся две тысячи эскудо, однако еще больше я нуждаюсь в просветлении мозгов… Нынче я совершенно отупел.

Виласа лукаво взглянул на него:

— Вы хотите сказать, что удачная страница вам дороже пятисот фунтов? Ну что ж, у всякого свой вкус, сеньор, у всякого свой вкус… Оно и впрямь недурно писать, как Эркулано или Гарретт, но две тысячи эскудо есть две тысячи эскудо… За романы с продолжением, что печатаются в газетах, тоже ведь платят… А наше дело вот какое…

И Виласа, не присаживаясь, принялся торопливо перечислять все выгоды этой продажи; Карлос же не без внутреннего содрогания разглядывал ужасающе безвкусную булавку, которой был заколот галстук Виласы: ярко-красная обезьяна лакомится золотой грушей, — и до его затуманенного сознания с трудом доходили слова управляющего о каком-то виконте де Торрал и чьих-то свиньях… Когда Виласа подал ему на подпись бумаги, Карлос принялся подписывать их с таким видом, будто, лежа на смертном одре, подписывал завещание.

— Премного благодарен вам, сеньор. Я вас покидаю, мне еще нужно встретиться с нашим другом Эузебио. Мы с ним едем в Министерство двора, у него там хлопоты… Он желает получить командорский знак ордена Непорочного зачатия, но в правительстве им недовольны…

— Вот как! — почтительно пробормотал Карлос, подавляя зевок. — Наш Эузебиозиньо не угодил правительству?

— Он не прошел на выборах… Недавно министр двора доверительно сказал мне: «Эузебио — даровитый юноша, но его поведение…» Да ведь вы, ваша милость, как мне известно от Кружеса, повстречались с ним в Синтре…

— Да, да, он как раз там доказывал свое право на знак ордена Непорочного зачатия.

Когда Виласа вышел, Карлос вновь взялся за перо а какое-то время сидел, устремив взгляд на исписанную наполовину страницу, и почесывал бороду, не в силах собраться с мыслями. Но тут на пороге его кабинета появился Афонсо да Майа, который только что вернулся со своей обычной утренней прогулки по предместью и еще не успел снять шляпы; среди адресованной ему почты он обнаружил письмо для Карлоса. Кроме того, он надеялся застать здесь Виласу.

— Виласа очень спешил: он отправился хлопотать для Эузебиозиньо командорский знак, — объяснил Карлос, вскрывая письмо.

Он с удивлением увидел на благоухавшей вербеной карточке приглашение от графа отужинать у них в ближайшую субботу; приглашение было составлено в крайне изысканных, даже поэтических выражениях: граф писал о дружбе, порождаемой, согласно Декарту, «влечением атомов»… Карлос захохотал и объяснил деду, что пэр королевства приглашает его на ужин, цитируя Декарта…

— От них всего можно ожидать, — проворчал Афонсо. И, окинув взглядом разбросанные на бюро листы рукописей, улыбнулся: — Ну как, хорошо работается?

Карлос пожал плечами:

— Если это можно назвать работой. Видишь, на полу… Сплошь разорванные страницы… Пока я просматриваю чужие труды, делаю выписки, собираю материалы, все идет прекрасно. Но едва я хочу освоить прочитанное, осмыслить его с помощью собственных идей, в виде собственной теории, стройной и законченной, увы… Ничего не выходит!