Жозе Эса де Кейрош - Новеллы

Афины сотворили скульптуру, Рим измыслил право, Париж изобрел революцию, Германия открыла мистицизм. А Лиссабон что же создал?

Фадо.

«Фатум», рок, был богом на Олимпе; в кварталах Лиссабона это комедия. Она идет в сопровождении гитар, при свете от сигар. На подмостках одна декорация — тощий тюфяк. Финальная сцена происходит в больнице или в тюрьме.

А холст задника — смертный саван!

Каждым днем, когда солнце омывается в водах рек и взорах людей, когда тела в цвету и сверкают черные глаза, на которые так ревностен господь, и злословие раскрывается, как тюльпан, и смехи вспыхивают, как всполохи, и жизнь волнуется, полная мечтаний, блеска взглядов, солнечного румянца щек, камелий и помад, — проезжают по улицам медлительные колесницы, расписанные золотыми арабесками; гербы их — черепа; на них едут мертвые.

«Погоняй, возчик! Этот ездок торопится в могилу. Не мешкай! Остановка у Сан-Жоана! С вечностью следует встретиться вовремя!»

А покуда бедный мертвец путешествует, что же говорят те, кто следил его уход, обливаясь слезами?

Ты, бедная плачущая женщина, любила этого человека: ты одевала его своими длинными волосами, поила своим дыханьем, венчала своим взглядом, обожествляла своею страстью; он был красив, и здоров, и силен, и горяч; но если ты теперь подойдешь к нему, о бедная плачущая женщина, зажми покрепче нос рукой!

Мир тебе, Лиссабон! Спи, переваривай пищу, шуми, рыдай и кури свою трубку! И если упадут на тебя две-три слезы, высуши их поскорее на солнце! Мир тебе! Те, у кого есть душа, не ищут света твоих глаз; ты можешь истощить его, разглядывая небо и всю вселенную; никто не станет ревновать небо к твоему подъятому взору!

Те, у кого есть сердце, не ищут ласки твоих рук; они могут иссохнуть, сложенные в молитве Христу; никто не станет ревновать бога к твоим подъятым рукам!

У тебя есть красота, сила, очарование, пластика, блеск волны и стройная линия улиц! Согласись же, о любимый Лиссабон, о светлый обожаемый город, о таинство чистой красоты, согласись же, о нежный Лиссабон, венчанный небесами, согласись же не иметь души!

Вчера был день поминовения мертвых. Мертвые — счастливые. Покуда в церквах на скорбных богослужениях, у подножия сверкающих алтарей, пред изможденным и посинелым ликом Христа, простодушные и печальные молятся за своих дорогих усопших, они распыляются по бескрайной природе, по кудрявым рощам, по звонким чащам, по густым сокам и вязким смолам, по плодоносным бороздам — по всей, резко пахнущей свежестью зелени.

Их плоть страдала, бледнела от страха, худела от лихорадки, коченела от холода; но теперь она движется, отдохнувшая и здоровая, по молодым побегам, по спелым плодам, в животворном и неистовом свете солнца, в атомах ночи, звездной и тихой.

Те, что умерли в гниении лихорадки, рассыпались прахом в лоне родящей земли, и корни растений всосали их, и, смешанные с соком, они вновь являются солнцу в виде плодов, венчиков, ветвистых крон.

Те, что умерли в морских волнах, растеклись средь зеленых глубин, средь песков, кораллов, раковин, рифов и явились позднее в образе волн безмятежно греться на солнце, или ночью струиться под томной тяжестью звездного света, или на утренней заре, голосом грозным, как у царей, иль нежным, как у святых, убаюкивать рыбацкий люд, смуглоликий и молчаливый.

Те, что умирают в горах, как мечтатели пастухи, поглощаются солнцем и растворяются в священном свете звезд, в легком тумане туч, в зареве зорь; они — атомы света, животворные и чистые, утешающие и очищающие.

Так мертвые счастливы.

Мы здесь теснимся, шумные и ночные, толстые или бледные, изголодавшиеся по жизненным благам, губя невинных Маргарит в ослеплении плоти; мы исповедуем религии, набрасываем облики Богов, чертим в воздухе типы обществ; и, взвинченные, безутешные, неудовлетворенные разрушители, мы, средь всей этой безудержной жизни — подобно пахарю, что вдруг замирает с поднятой лопатой, весь бледный, думая о грядущей старости без хлеба и света, — вечно прерываем наши сияющие, звонкие радости, чтоб думать, с ужасом, о мрачном хладе могилы.

А мертвые меж тем, что суть отцы, сестры, любимые, матери, — среди природы, средь гор, вод и звезд, ясные и непорочные. И почему мы боимся смерти? Какой инстинкт, туманный или священный, заставляет нас так любить эту человеческую форму, эти волосы, эти глаза, эти руки со сплетеньем мышц? Деревья, цветы, травы, листья — тоже формы жизни, святые и полные божества. Повсюду, по семьям звезд, по планетам, по деревьям, по хладным недрам земли, по водам, по испарениям, по плодородным нивам, течет сок жизни, священный атом бытия, всеобщая душа! Повсюду есть привязанности, страсти, соперничества, отвращения, противоборства, радости, увядания, пыльца, душа, движенье — жизнь. Почему же тогда только эта форма, имеющая руки и волосы, а не та, имеющая ветви и листья?

Жизнь ведь та же, полная тех же побуждений — черных, священных, светлых, скотских, божественных.

Потому-то мертвые счастливы, что странствуют далеко от человеческой формы, где есть зло, по великой дивной природе, где есть добро, — в чистоте, покое, плодородии и силе.

Благословенны те, кто уходит под землю, ибо они уходят для святого перевоплощения. Едва упадут последние горсти земли и песнь церковнослужителей, языческая и скорбная, угаснет, как дым свечей, тело остается в одиночестве средь полноты ночи и безмолвия, пред великим голодом растительного мира; и оно отдается темным и жадным ртам корней; и оно размягчается средь земной сырости и расплывается гниением; и корни начинают сосать и поедать его; и гниенье становится соком; и сок подымается по стволам, растекается по веткам, бьется пульсом внутри дерева, густеет, плодотворит, уплотняется в пышности почек и раскрывается в листьях, цветах и плодах — и преображенное тело вновь видит солнце, облака пыли, и чувствует росы, и слышит песни пастухов, и живет на покое, на отдыхе в огромной лесной чаще.

И, однако же, рядом с этим телом, что испытало доброе превращение, было предано земле другое, в свинцовом гробу, меж извести и камня, застывшее и набальзамированное. Средь необъятного смутного трепета, в то время как вокруг происходит медленное превращение семян, где уже зарождаются листья, плоды, цветы, ветви, которые позже станет трепать ветер, средь сильных и кривых древесных корней, средь вскипанья сока, средь изобилья и животворного сластолюбья плодоносной земли, набальзамированный труп так и лежит, целостный, застылый, вытянутый, уродливый, бесцветный. Он завидует вольным атомам, что расходятся, подымаясь и опускаясь в скрещивании жизненных сил, что перемещаются и ускользают, как зерна из мешка, с созвездий и комет до пенных ключей, бьющих из земли: украденный у природы, он не может раствориться в вечной и мощной материи; он не может снова увидеть солнце, ночи, обласканные росой, услышать похотливые всхлипы моря… Какой же неведомый рок тяготел над ним, что даже смерть его не освободила?