Жозе Эса де Кейрош - Мандарин

Вдруг слышатся громкие крики. Мы бросаемся в их направлении и видим группу связанных за косицы арестантов, которых сопровождает, подгоняя зонтиком, солдат в больших очках. Вот здесь-то, на этой улице, я и стал свидетелем пышных похорон одного мандарина; процессия несла всевозможные флажки и расшитые золотом красные штандарты, некоторые участники процессии жгли на переносных жаровнях благовония, оборванные женщины голосили и в отчаянии бросались на землю — слуги мгновенно устилали ее коврами — и катались по ней, потом вставали и были вполне веселы, когда кули в белой траурной одежде предлагал им чай из большого чайника, формой своей напоминающего птицу.

Проходя мимо храма Неба, на одной из площадей я вижу несметное число нищих, на телах которых нет ничего, кроме веревки вокруг пояса да привязанного к ней кирпича, и женщин, в волосах у которых красуются старые бумажные цветы, — они спокойно обгладывают кости; тут же лежат детские трупы, над которыми летают слепни. Идя дальше, мы натыкаемся на клетку, в которой сидит осужденный и, просунув сквозь решетку изможденные руки, просит милостыню… Позже Ca То привел меня еще на одну небольшую площадь, на Каменных плитах которой стояли маленькие клетки с головами казненных, с них на землю капала густая черная кровь…

— Фу, хватит, Ca То, — произнес я, пораженный увиденным и страшно уставший, — я хочу отдохнуть от всего этого, побыть в тишине и выкурить дорогую сигару.

Он склонился в поклоне и тут же повел меня по гранитной лестнице на городскую стену, что, протянувшись на многие километры, представляла собой широкую эспланаду, где в один ряд сразу могли ехать четыре боевых колесницы.

И в то самое время, когда Ca То, сидя между идущих поверх стены зубцов, позевывал, как всякий гид, которому все показываемое давно наскучило, я, покуривая, созерцал лежащий у моих ног огромный Пекин…

Он был подобен тому великолепному библейскому городу — Вавилону или Ниневии, — который за три дня из конца в конец прошел пророк Иона. Огромная стена с воротами и монументальными башнями, кажущимися издали почти прозрачными, ограждает его со всех четырех сторон света. В замкнутом этой стеной огромном пространстве зеленеют рощи, голубеют искусственные озера, отливают сталью каналы, через которые перекинуты мраморные мостики, виднеются пустыри с полуразвалившимися строениями и здания с поблескивающей на солнце черепицей, фамильные пагоды, белые лестницы храмов, триумфальные арки, тысячи беседок, выглядывающих из зелени садов, какие-то участки города сплошь уставлены фарфоровыми фигурками, а какие-то похожи на свалки, и всюду, куда бы ни упал взгляд, — бастионы сказочно неприступного вида…

Рядом со всеми этими грандиозными сооружениями человек — всего лишь жалкая темная песчинка, гонимая легким ветром…

Вот среди пышной зелени высится просторный императорский дворец, его желтые черепичные крыши сверкают, подобно чистому золоту. Как хотелось бы мне проникнуть в его тайны, увидеть, побывав на его многоярусных галереях, варварскую роскошь династий, царивших здесь веками!

Чуть дальше — храм Неба, очень похожий на три зонтика, расположенных один над другим; еще дальше — величественная Колонна Начал — холодная и священная, как дух самой расы, а еще дальше — ступени из яшмы, ведущие в храм Очищения, они сверкают, играя полутонами.

Тут я обращаюсь за разъяснениями к Ca То, и его палец указывает мне на храм Поминания предков, дворец Верховного согласия, павильон Цветов образованности и беседку Летописцев, крыши которых из голубой, зеленой, пурпурной и лимонно-желтой черепицы поблескивают среди зелени окружающих рощ. Жадными глазами пожирал я все эти памятники азиатской древности, сгорая от желания свести знакомство с обитавшим здесь, в этом краю, непостижимым для меня обществом, с основами его учреждений, значением культов, духом образованности, грамматикой, догматами и непонятной мне деятельностью мозга китайского ученого…

Но мир этот неприкосновенен, как святилище.

Я присел на выступ стены, и взгляд мой потерялся на расстилавшейся от ворот города до отрогов Монгольских гор песчаной равнине, где не переставая кружились вихри пыли и чернели вереницы медленно идущих караванов… Мною овладела грусть, а царившее над Пекином безмолвие превратило ее в безысходную тоску по себе самому, в чувство одиночества здесь, в этом похитившем меня жестоком и варварском мире. И тут глаза мои увлажнились: я вспомнил свою родную деревню в провинции Миньо, церковный двор, затененный густой листвой раскидистых дубов, лавку с привязанной к двери лавровой ветвью, навес над кузницей и ручьи, особенно свежие, когда зеленеет лен…

Здесь же, в Пекине, было то время года, когда, устремляясь к югу, голуби покидают город. Я видел, как, оставляя рощи, храмы и беседки императорского сада, они прямо над моей головой собирались в стаи, и у каждого в клюве была легкая бамбуковая трубочка, свистом своим отпугивающая в полете коршунов. То были гонимые бризом белые голубиные облака, оглашавшие воздух печальными вздохами, похожими на вздохи ветра, который стихал в туманной дали…

Домой я вернулся усталый и в тяжелом раздумье.

За обедом, разворачивая салфетку, Камилов поинтересовался моими впечатлениями от Пекина.

— Пекин, генерал, заставил меня вспомнить стихи нашего великого поэта:

На вавилонских реках…

— Пекин, — сказал задумчиво, качая лысой головой, Камилов, — чудовище! Вы только подумайте, ведь этой столице и господствующему здесь классу подчинено триста миллионов способных, трудолюбивых, легко переносящих страдания, быстро размножающихся и готовых заселить весь мир людей. Они изучают наши науки… Угодно вам рюмку «Медока», Теодоро?.. У них великолепный флот. Они знакомы с прусской тактикой и владеют колющим оружием. А ведь это то войско, которое когда-то надеялось победить неприятеля бумажными драконами, из пасти которых вырывался огонь… Вот так-то!

— И все-таки, генерал, патриоты моей страны, когда в связи с Макао заходит речь о Небесной империи, презрительно говорят, зло тряхнув гривой: «Пошлем туда пятьдесят человек, и от Китая останется мокрое место…»

Повторенная мною чужая глупость вызвала неловкое молчание. Громко откашлявшись, генерал снисходительно сказал:

— Португалия — прекрасная страна…

Я жестко и сухо ответил:

— Португалия — страна-недоразумение, генерал!

Аккуратно кладя на край тарелки крылышко цыпленка и вытирая пальчики, генеральша произнесла:

— Португалия — родина песни Миньоны, и там цветут апельсиновые деревья.

Толстый Мерисков — доктор Боннского университета и советник посольства, большой знаток поэзии и охотник до споров — любезно поправил ее: