Габриэле д'Аннунцио - Леда без лебедя

Нара в белой юбке, наклоненная спиной к солнцу, издалека напоминала овцу, но вот она встала, распрямилась среди лилового цветения редьки, и сразу стало видно — это красивая, пышущая здоровьем женщина. Она запела погромче, груди, налитые молоком, покачивались, она дышала медленно и глубоко, лицо, оттененное ярким платком, зарумянилось, серые глаза сияли, в них таилось больше покоя, чем в бескрайней летней дали, чем в безбрежной адриатической голубизне, где роились оранжевые паруса. Песня прозрачно лилась на фоне типично южной тишины, непринужденно и диковато звучала мелодия:

Огород, раскинувшийся вокруг, бобовое поле, гумно — все поглощало звуки; северо-восточный ветер, тянувший с моря, наводнял этот зеленый простор ароматным шелестом; несколько выше по склону работала Франкавилла с благородным, мавританским профилем, вся в белом, высвеченная торжествующим солнцем, словно инкрустация на голубом небе.

Маламоре, работавший ниже по склону на изнурительной жаре, узнал голос жены и заслушался, он думал, как хорошо освежиться ломтиком ледяного арбуза, как весело смеяться там, на гумне, среди распустивших хвост индюков, под бормотание сынишки, выбирающего спелые вишни из корзинки.

А жена пела:

Он был невысокого роста, тонкий, гибкий, как тростник, львиная голова слегка наклонена к левому плечу, непокорная копна кудрявых каштановых волос опускалась волнистыми прядями почти до спины и развевалась на ветру лошадиной гривой. Бороду он носил, как жители Назарета, нестриженой, в ней постоянно торчали соломинки, взгляд его был опущен — он смотрел на пальцы своих босых ног. Когда он поднимал на кого-нибудь глаза, человек терялся, что-то было в них неуловимо странное; застывшие, они порой казались бессмысленными, веки подрагивали, словно его бил озноб, цвет радужной оболочки напоминал то зеленовато-вязкую стоячую воду пруда, то слепящее сверкание толедского клинка.

С вызывающим видом он носил на плече, наподобие испанского плаща, поношенный красный пиджак, в его осанке было нечто элегантное и благородное. Звали его Чинчиннато, ходили слухи, что он не в своем уме, и еще — что ему изменила возлюбленная, он ударил кого-то ножом и скрылся…

Я познакомился с ним тринадцатилетним мальчишкой, в семьдесят шестом году, он мне нравился. В самые знойные летние часы, когда на главной площади, залитой солнцем, ни души, а на раскаленных плитах валяются несколько бродячих псов, когда издалека доносится монотонный скрежет точильного круга Бастиано-точильщика, я из-за прикрытых ставень часами наблюдал за ним. Он неторопливо прогуливался на солнцепеке с видом скучающего гранда, иногда подкрадывался к собакам медленно, осторожно, чтобы они его не заметили, поднимал камень и легонько швырял между ними, потом отворачивался, словно он тут ни при чем. Псы плелись к нему, виляя хвостами, а он, крайне довольный, по-детски звонко и раскатисто смеялся. Я тоже.

Однажды, когда он проходил под моим окном, я набрался смелости, выглянул и окликнул его:

— Чинчиннато!

Он мгновенно обернулся, увидел меня и расплылся в улыбке, я взял гвоздику из вазы и бросил ему. С этого дня мы стали друзьями.

Он звал меня «кудрявенький». Однажды вечером в субботу я стоял один на мосту и смотрел, как возвращаются рыбацкие лодки. Был восхитительный июльский закат, на небе замерло множество алых и золотистых облаков, река в устье сверкала и искрилась, холмистые, поросшие лесом берега любовались своим зеленым отражением в воде, я рассматривал заросли тростника, островки камыша, высоченные, напоминавшие шатры тополя, вершины которых, казалось, спали в алеющем воздухе. Лодки медленно приближались к устью, радуя глаз большими, оранжевыми и красными парусами в полоску и черным орнаментом; две барки уже стояли на якоре и разгружали улов. Волнами доносился говор рыбаков и свежий запах скал.

В какой-то момент я обернулся — передо мной стоял потный Чинчиннато, правую руку он держал за спиной, будто что-то прятал, а на пухлых его губах играла обычная, по-мальчишески озорная улыбка.

— Ой, Чинчиннато! — обрадовался я и протянул ему свою незагорелую руку.

Он шагнул вперед и подал мне букетик огненных маков с золотистыми колосьями.

— Спасибо! Вот уж спасибо! Какие красивые! — И я с восторгом взял их.

Он вытер рукой пот, струившийся по лбу, посмотрел на свои мокрые пальцы, потом на меня и рассмеялся.

— Красные маки растут там… в поле… среди желтых колосьев… Я увидел, сорвал… принес тебе, и ты говоришь: «Какие красивые!» Чинчиннато их сорвал в поле… Там светило солнце… Огненное солнце…

Он говорил вполголоса, разделяя слова паузами. Трудно ему давалось поспевать за ускользающей мыслью, в его воображении перемешалось множество образов, он выхватывал два-три самых поверхностных, самых ярких, остальные терялись. Это было заметно по выражению его глаз. Я смотрел на него с любопытством, мне он казался необыкновенно красивым. Он заметил это и тут же отвернулся в другую сторону, к лодкам.

— Два паруса… — сказал он раздумчиво, — один — над водой, другой — в воде…

Он, по-видимому, не понимал, что в воде — отражение. Я постарался объяснить подоходчивей, он слушал меня как завороженный, но, вероятно, не понимал. Помню, его поразило слово «прозрачная».

— Прозрачная… — пробормотал он, странно улыбаясь, и снова принялся рассматривать паруса.

Маковый листик упал в реку. Он проводил его взглядом, пока тот не скрылся.

— И поплывет он далеко-далеко… — заметил Чинчиннато невероятно меланхолично, словно этот лист был ему Бог весть как дорог.

— А ты из какого селения? — помолчав, спросил я.

Он повернулся в противоположную сторону, где небо светилось чистейшим бериллом. Контуры лиловых гор проступали на горизонте, напоминая «циклопа, лежащего навзничь». Несколько в стороне над рекой протянулся железный мост, рассекая небо на мелкие квадраты, внизу под ним темнела зелень деревьев. Из казармы доносился несмолкающий шум: выкрики, раскаты смеха, взвизгивание.

— У меня был дом… белый… Да, был… а рядом огород… с персиковыми деревьями… И приходила Тереза… вечерами приходила… Красивая! Какие глаза! Красивая Тереза… Но он…

Чинчиннато резко оборвал рассказ, наверняка в голове его пронеслась какая-то тягостная мысль, взгляд помрачнел.

Потом лицо его просветлело, он отвесил мне глубокий поклон и ушел, напевая: «Любимая, мне засуши цветок…»