Габриэле д'Аннунцио - Леда без лебедя

Джулиана лежала на спине, измученная, молчаливая. Доктор рассматривал на голове ребенка начинавшую проступать молочную сыпь.

— Итак, крестины назначаем на послезавтра, — сказала моя мать. — Доктор думает, что Джулиана должна будет пробыть еще некоторое время в постели.

— Как вы находите ее, доктор? — спросил я старика, указывая на больную.

— Мне кажется, что выздоровление несколько приостановилось, — ответил он, покачивая красивой седой головой. — Я нахожу ее слабой, очень слабой. Нужно усилить питание, сделать некоторое усилие…

Джулиана прервала его, смотря на меня с очень усталой улыбкой:

— Он выслушал мне сердце.

— Ну и что? — спросил я, быстро повернувшись к старику.

Мне показалось, что на его лоб легла едва заметная тень.

— У нее совершенно здоровое сердце, — торопливо ответил он. — Ему нужна только кровь… и спокойствие. Ну, ну, голубушка! Каков сегодня аппетит?

Больная сжала губы с видом отвращения. Стала пристально смотреть на окно, в котором вырисовывался кусок чарующего неба.

— Сегодня холодный день? — с какой-то робостью спросила она, пряча руки под одеяло.

И видно было, как она дрожала.

На следующий день мы с Федерико отправились навестить Джованни ди Скордио. Был последний день ноября. Мы пошли пешком по вспаханным полям.

Мы шли молча, погруженные в свои думы. Солнце медленно склонялось к горизонту. Неосязаемая золотая пыль реяла в спокойном воздухе над нашими головами. Влажная земля была ярко-коричневого цвета, имела вид спокойной тверди, я сказал бы — мирного сознания своей добродетели. От земляных глыб подымалось видимое дыхание, подобно дыханию из ноздрей быков. Белые предметы в этом мягком воздухе отличались какой-то особенной белизной, чистотой снега. Корова вдали, рубаха пахаря, висящее полотно, стены хлева блестели, как в лунную ночь.

— Ты печален, — нежно сказал мне брат.

— Да, друг мой, очень печален. Я в отчаянии.

Снова продолжительное молчание. С плетней с шумом поднимались стаи птиц. Слышался слабый звон колокольчика далекого стада.

— В чем ты, собственно, отчаиваешься? — спросил брат с той же мягкостью.

— В спасении Джулианы, в моем спасении.

Он замолчал; не произнес ни одного слова утешения. Быть может, и его сердце сжимала скорбь.

— У меня какое-то предчувствие, — добавил я. — Джулиана не встанет.

Он молчал. Мы шли по обсаженной деревьями тропинке; опавшие листья хрустели под нашими ногами, а там, где листьев не было, почва издавала глухой отзвук, точно под ней была пустота.

— Если она умрет, — сказал я, — что я буду делать?

Внезапный страх, род панического ужаса, охватил меня; я взглянул на брата, который молчал, нахмурив лоб; я почувствовал немую безотрадность этого дневного часа; я никогда еще, до этого часа, не переживал столь ужасной пустоты жизни.

— Нет, нет, Туллио, — сказал брат, — Джулиана не может умереть.

Эти слова не имели никакого значения перед приговором судьбы. И все-таки он произнес эти слова с простотой, которая меня изумила, до того она показалась мне необычайной. Так иногда дети произносят вдруг неожиданные и многозначительные слова, которые поражают нас до глубины души; и кажется, будто глас судьбы говорит их бессознательными устами.

— Ты читаешь в будущем? — спросил я его без тени иронии.

— Нет. Но это мое предчувствие; и я верю в него.

И еще раз мой добрый брат заронил в мою душу искру веры; еще раз благодаря ему несколько разжался твердый обруч, сжимавший мне сердце. Я вздохнул свободнее, но не надолго. Остальную часть пути он говорил мне о Раймондо.

Когда мы приблизились к месту, где жил Джованни ди Скордио, мой спутник заметил в поле высокую фигуру старика.

— Посмотри! Он там. Сеет. Мы приносим ему приглашение в этот торжественный час.

Мы подошли ближе. Я весь дрожал, как будто готовился совершить святотатство. И в самом деле я решился на профанацию прекрасной и великой вещи: я шел просить этого уважаемого старца быть духовным отцом сыну, рожденному от прелюбодеяния.

— Взгляни, какая фигура! — воскликнул Федерико, останавливаясь и указывая на сеятеля. — Рост у него человеческий, а кажется он гигантом.

Мы остановились за деревом, на меже пашни, и стали смотреть. Поглощенный работой, Джованни еще не видел нас.

Он шел прямо через поле медленно и размеренно. Голова его была покрыта беретом из зеленой с черным шерсти с двумя отворотами, которые, по древнему фригийскому обычаю, спускались на уши. На кожаном ремне, переброшенном через шею, висела белая корзина с зерном. Левой рукой он раскрывал корзину, а правой брал из нее семена и разбрасывал их. Это было широкое, смелое, уверенное движение сеятеля, отличавшееся ритмичной плавностью. Зерно, падая из горсти, отливало в воздухе золотыми искрами и ровными рядами рассевалось по влажным бороздам. Сеятель двигался вперед медленно, упираясь ногами в расступавшуюся под ним землю, подняв голову, озаренную священным светом. Это движение сеятеля было широкое, смелое и уверенное; вся фигура его казалась простой, священной и величественной.

Мы вышли в поле.

— Бог в помощь, Джованни! — воскликнул Федерико, идя навстречу старику. — Да будет благословен твой посев. Да будет благословен твой будущий хлеб.

— Бог в помощь! — повторил я.

Старик прервал работу и снял шляпу.

— Надень шляпу, Джованни, если не хочешь, чтобы и мы сняли шапки, — сказал Федерико.

Старик надел шляпу со смущенной, почти робкой улыбкой. Учтиво спросил:

— Чему я обязан такой честью?

Я сказал, стараясь придать голосу твердость:

— Я пришел просить тебя погрузить в купель моего сына.

Старик с удивлением посмотрел сначала на меня, а потом на моего брата. Его смущение усилилось. Он пробормотал:

— Так много чести для меня!

— Что же ты ответишь мне?

— Я твой слуга. Да воздаст тебе Бог за честь, которую ты оказываешь мне, и да будет славен Бог за ту радость, которую Он доставляет моей старости. Да снизойдут все благословения неба на твоего сына!

— Спасибо, Джованни.

И я протянул ему руку. И увидел, что его глубокие, печальные глаза увлажнились от нежности. Безмерная тоска прихлынула к моему сердцу.

Старик спросил меня:

— Как ты назвал его?

— Раймондо.

— Имя блаженной памяти твоего отца. Это был настоящий человек! И вы похожи на него.

Брат сказал:

— Ты один сеешь?

— Один. Я бросаю зерна, и я же засыпаю их.

И он указал на плуг и борону, которые блестели на коричневой земле. Кругом видны были семена, еще не засыпанные, благие зародыши будущих колосьев.

Брат сказал:

— Ну, продолжай. Мы дадим тебе окончить работу. А завтра утром ты придешь в Бадиолу. Прощай, Джованни. Да будет благословен твой посев.