Габриэле д'Аннунцио - Леда без лебедя

— Что с тобой, Джулиана?

— Не знаю. Мне страшно…

— Чего?

— Не знаю. Это не моя вина; я больна, уж такая я.

Но глаза ее все блуждали, не глядя на меня.

— Чего ты ищешь? Ты видишь что-нибудь?

— Нет, ничего.

Я еще раз ощупал у нее лоб. Жару не было. Но у меня разыгралось воображение, и я начал тревожиться.

— Видишь, я не покидаю тебя, я остаюсь с тобой!

Я сел и начал ждать. Состояние моей души было в томительном напряжении, как бы в ожидании близкого события. Я был уверен, что вот-вот кто-нибудь войдет и позовет меня. Я стал прислушиваться к малейшему шуму. Время от времени в доме слышался какой-то звон. Донесся глухой звук катящегося по снегу экипажа. Я сказал:

— Вероятно, доктор.

Джулиана не ответила. Я ждал. Время тянулось бесконечно долго. Вдруг я услышал шум раскрывавшихся дверей и звук приближавшихся шагов. Вскочил на ноги. В то же время Джулиана приподнялась.

— Что случилось?

Но я уже знал, в чем дело, даже знал, что именно мне скажет вошедшее лицо.

Вошла Кристина. Она казалась расстроенной, но старалась скрыть свое волнение. Пробормотала, не подходя ко мне, а лишь бросив на меня взгляд:

— На одну минуту, синьор.

Я вышел из алькова.

— Что случилось?

Она ответила вполголоса:

— Ребенку плохо. Поспешите.

— Джулиана, я выйду на минутку. Оставлю с тобой Кристину. Сейчас вернусь.

Вышел. Добежал до комнаты Раймондо.

— Ах, Туллио, ребенок умирает! — с отчаянием крикнула мать, склоняясь над колыбелью. — Посмотри на него! Посмотри!

Я тоже нагнулся над колыбелью. Произошла внезапная, неожиданная, необъяснимая, ужасная перемена. Личико его стало землистого цвета, губы посинели, глаза как бы ввалились, потускнели, погасли. Бедное дитя, казалось, испытывало действие сильного яда.

Мать рассказывала прерывающимся голосом:

— Час тому назад он был почти здоров. Кашлял, да, но больше ничего. Я ушла, оставила здесь Анну. Думала, что найду его спящим. Казалось, его клонило ко сну… Возвращаюсь и вижу его в таком состоянии. Посмотри: он почти холодный!

Я потрогал его лоб и щечку. Температура кожи действительно упала.

— А доктор?

— Еще не приехал! Я послала за ним.

— Надо было послать верхового.

— Да, поехал Чириако.

— Верхом? Нельзя терять времени!

Я не притворялся. Я был искренен. Я не мог оставить умирать этого невинного ребенка без помощи, не делая попытки спасти его. Перед этим почти трупом, когда мое преступление осуществилось, жалость, раскаяние, горе овладели моей душой. Я волновался не меньше матери в ожидании доктора. Я позвонил. Явился слуга.

— Чириако отправился?

— Да, барин.

— Пешком?

— Нет, барин, в коляске.

Вошел, запыхавшись, Федерико.

— Что случилось?

Мать, все еще склонившись над колыбелью, воскликнула:

— Ребенок умирает!

Федерико подбежал посмотреть.

— Он задыхается! — сказал он. — Разве вы не видите? Он больше не дышит.

Он схватил ребенка, вытащил его из колыбели, поднял его и стал трясти.

— Нет, нет! Что ты делаешь? Ты убьешь его! — закричала мать.

В эту минуту дверь раскрылась, и кто-то доложил:

— Доктор.

Вошел доктор Джемма.

— Я уже ехал сюда. По дороге встретил коляску. В чем дело?

Не выжидая ответа, он подошел к брату, еще державшему на руках ребенка; он взял его, осмотрел и нахмурился. Потом сказал:

— Тише! Тише! Надо распеленать его.

И положил его на кровать кормилицы, затем помог моей матери распеленать его.

Показалось голое тельце. Оно было такого же землистого цвета, как и лицо; конечности безжизненно повисли. Толстая рука доктора там и сям ощупывала кожу.

— Сделайте что-нибудь, доктор! — молила мать. — Спасите его!

Но доктор, казалось, был в нерешительности. Он пощупал пульс, приложил ухо к груди и пробормотал:

— Порок сердца… Невозможно! — И спросил: — Но как случалась эта перемена? Внезапно?

Мать стала рассказывать, но, не кончив, залилась слезами. Доктор хотел сделать последнюю попытку. Он старался заставить ребенка очнуться от оцепенения, заставить его закричать, вызвать рвоту, побудить его к энергичному дыханию. Мать стояла и смотрела на него, и из ее широко раскрытых глаз бежали слезы.

— Джулиана знает? — спросил меня брат.

— Нет, вероятно, нет… может быть, догадывается… может быть, Кристина… Останься здесь. Я пойду посмотрю, потом вернусь.

Я посмотрел на ребенка в руках у доктора, посмотрел на мать; вышел из комнаты, побежал к Джулиане. Перед дверью остановился: «Что я ей скажу? Сказать правду?» Вошел, увидел Кристину, стоявшую у окна; прошел в альков, полог которого был спущен. Она лежала, съежившись под одеялом… Подойдя к ней, я заметил, что она дрожала, как в приступе лихорадки.

— Джулиана, смотри — я здесь.

Она раскрылась и повернула ко мне лицо. Спросила меня чуть слышно:

— Ты оттуда?

— Да.

— Скажи мне все.

Я наклонился к ней, и мы начали говорить шепотом, приблизившись друг к другу.

— Ему плохо.

— Очень?

— Да, очень.

— Умирает?

— Кто знает! Может быть.

Внезапным порывом она высвободила руки и обняла меня за шею. Моя щека прижалась к ее щеке; и я чувствовал, как она дрожала, чувствовал хрупкость этой бледной, больной груди; и в то время, как она обнимала меня, в моем мозгу мелькали образы отдаленной комнаты: я видел ввалившиеся, потухающие глаза ребенка, его бескровные губы, видел, как у матери бежали слезы. Никакой радости не было в этом объятии. Сердце мое сжималось; душа моя была полна отчаяния, была одинока, и такою склонилась над темной бездной другой души.

Когда наступил вечер, Раймондо не было уже в живых. В этом маленьком трупике с несомненностью обозначались все признаки острого отравления углекислотой. Личико стало сине-багровым, почти свинцовым; нос заострился, губы были темно-синего цвета; из-под полузакрытых век виднелись мутные белки; возле паха появилось красноватое пятно; казалось, что уже началось разложение, таким ужасным сделалось это детское тело, бывшее нежно-розовым несколько часов тому назад, когда его ласкали пальцы моей матери.

В ушах моих отдавались крики, рыдания и безумные слова моей матери, в то время как Федерико и служанки уводили ее.

— Пусть никто не трогает его! Пусть никто не смеет трогать его! Я сама хочу омыть его, хочу запеленать его… я сама…

Потом ничего. Крики затихли. Время от времени слышалось хлопанье дверей. Я оставался там один. Правда, доктор тоже был в комнате, но я был один. Что-то странное происходило во мне, но я еще ничего не понимал.

— Уходите, — сказал мне доктор тихо, дотронувшись до моего плеча. — Уходите отсюда, уходите же.

Я был покорен; повиновался. Медленно шел по коридору и вдруг почувствовал, что кто-то снова дотронулся до меня. То был Федерико; он обнял меня. Я не заплакал, не испытал сильного волнения, не понял того, что он сказал мне. Однако я услыхал, что он назвал Джулиану.