Сименон Жорж - 45° В ТЕНИ

На Бассо была его шинель, но он забыл надеть своё кепи, и его бесцветные волосы были растрёпаны. Он уже три дня не брился; из-за желтоватой бороды он казался более худым и вместе с тем более мужественным. Под сукном шинели цвета хаки на нём была только мятая пижама, а босые ноги были засунуты в домашние туфли.

Иногда Донадьё бросал на него короткий взгляд, но этот взгляд никогда не ускользал от сумасшедшего, у которого всё не проходила потребность делать пируэты, улыбаться или произносить бессвязные слова.

Он не был симулянтом. Это был любопытный случай. Казалось, ему даже принесло облегчение начало мозгового расстройства и он делал всё возможное, чтобы ещё усилить его.

— Пиф!.. Паф!.. Снаряд взрывается!.. Голова взрывается!.. Автобус на трёх колёсах спотыкается…

Он, как дети, любил придумывать рифмы, и его речи иногда звучали, как стихи или песенки. Он то и дело подражал выстрелам:

— Пиф!.. Паф!..

Он искал глазами свою жену. Он спросил:

— А где Изабель?

— Обедает.

— С офицерами?

Донадьё уже знал, что в Браззавиле Изабель слыла любовницей большинства офицеров и что она почти не скрывала это от своего мужа.

— Пиф!.. Паф!..

Может быть, поэтому Бассо и делал вид, что стреляет по всякому поводу? Они были одного возраста, он и Донадьё. Только Донадьё учился в Монпелье, а Бассо в Париже. Иначе они могли быть знакомы с отроческих лет.

Бассо знал, что его спутник думает о нём, пытается понять. Разве не хотелось ему временами сказать доктору: «Ну вот! Я болен. Я сошёл с ума. Может быть, это и излечимо, но я не хочу вылечиться, потому что…»

Нет! Они шли рядом, словно чужие, и даже хуже, так как Донадьё мог смотреть на Бассо только как на подопытное животное.

Был момент, когда врач вдруг поднял голову, угадав в темноте чьи-то фигуры на палубе первого класса. На фальшборт облокотилась какая-то пара. Сумасшедший, который тоже посмотрел туда, произнёс, словно желая успокоить своего спутника:

— Это не она…

Для него существовала только одна женщина, его жена. Та, что шепталась с Гюре там, наверху, была мадам Дассонвиль, лёгкий смех которой время от времени доносился до них.

— Вернёмся! — сказал Донадьё, взяв Бассо под руку.

Он вспомнил о том, как один его товарищ однажды сказал ему на борту другого теплохода, который, пройдя Красное море, пересекал Суэцкий канал: «Тебя надо прозвать Отцом небесным». Он не засмеялся. В самом деле, у него была мания заниматься другими, не для того, чтобы вмешиваться в их жизнь, не для того, чтобы придать себе важности, а потому, что он не мог оставаться равнодушным к существам, проходившим мимо него, жившим на его глазах, стремившимся к радости или катастрофе.

Он только что заметил Гюре там, наверху, и уже торопился избавиться от Бассо, которого он, как обычно, запер в камере, предварительно дружески потрепав по плечу.

Но доктор не сразу вышел на палубу.

Он остановился у двери каюты номер семь, мгновение прислушался и постучал.

— Войдите!

Он должен был признать, что голос мадам Гюре, в особенности когда она была в плохом настроении, звучал вульгарно и неприятно.

Открыв дверь, он увидел спящего ребёнка, а на диване напротив него мадам Гюре, которая лежала в чёрном платье, с босыми ногами, положив руку под голову.

Сколько времени лежала она так, устремив мрачный взгляд в потолок?

— А, это вы, доктор!

Она поспешно вскочила, нашла свои туфли, отбросила волосы, закрывавшие ей лицо.

— Вы видели моего мужа?

— Нет. Я иду из третьего класса. Как малыш?

— Всё также!

Она сказала это так безнадёжно, что в голосе её даже не послышалось ни любви, ни тоски. В самом деле, это был безнадёжный случай. Собственно говоря, ребёнок не был болен, по крайней мере у него не было определённой болезни, которую можно было бы лечить.

Ребёнок не получался, как говорят добрые люди. Он ел, и это не приносило ему никакой пользы, он оставался таким же худеньким, дряблым, капризным и, как все больные дети, хныкал целыми часами.

— Через три дня климат изменится.

— Я знаю, — сказала она снисходительно. — Если вы встретите моего мужа…

— Обед, наверное, ещё не кончился.

Она поела немного холодного мяса и апельсин. Остатки ещё лежали на ночном столике. Она сама захотела, чтобы было так. Ей предложили есть вместе с детьми, на полчаса раньше остальных пассажиров, в то время как её муж или Матиас могли оставаться в каюте с ребёнком.

— Я не хочу одеваться, — ответила она. — Я не хочу также, чтобы на меня смотрели, как на диковинное животное.

И Донадьё подумал о Бассо, который делал приблизительно то же самое, отказывался бриться, даже умываться, и погружался с порочной радостью в зловонный воздух своей берлоги.

— Если так будет продолжаться, — сказала она спокойно, — мне придётся попросить у вас веронал.

— Зачем?

— Чтобы убить себя.

Что это было? Романтическая поза? Хотела ли она взволновать его, заставить пожалеть её?

— Вы забываете, что у вас ребёнок!

Она пожала плечами, бросив взгляд на диван, где спал малыш. Стоило ли в самом деле говорить о ребёнке? Станет ли он когда-нибудь похожим на человека?

— Я дошла до крайности, доктор. Мой муж этого не понимает. Бывают моменты, когда мне хочется убить его.

Гюре был там, наверху. Он стоял, облокотившись на фальшборт над океаном, прижавшись плечом к тёплому плечу мадам Дассонвиль, аромат духов которой он вдыхал. Быть может; их пальцы встретились на перилах и переплёлись украдкой? Её муж остался в Дакаре. Она была одна. Её каюта была последней в конце коридора, а девочка спала вместе с гувернанткой на противоположной нечётной стороне.

— Потерпите немного. Мы уже прошли больше половины пути. В Бордо…

— Вы думаете, во Франции что-нибудь изменится? Для этого нет никаких причин. Будет всё то же мучение…

Были моменты, когда она становилась особенно вульгарной.

— Вы сделаете лучше, если дадите мне два пакетика веронала, и мы все успокоимся…

Глаза у неё были сухие. Рот сложился в гримасу отвращения и презрения.

— Что мне сказать вашему мужу? — вздохнул доктор, переходя в отступление.

— Ничего… Так будет лучше… Пусть он остаётся на воздухе как можно дольше. Это единственный способ избежать ссор.

Гюре и мадам Дассонвиль отошли от фальшборта, сели за столик на террасе и стали пить кофе. В их позах заметно было отсутствие стыдливости, которое часто афишируют счастливые любовники.

Они беспрестанно улыбались, смотрели только друг на друга и разговаривали, склонив голову так, что каждая незначительная фраза превращалась в признание.

Помощник капитана по пассажирской части сидел вместе с Лашо и Барбареном, который заказал старого вина и набивал свою трубку.