Эптон Синклер - Король-Уголь

— Ох, это же совсем как стихи из книжки! Ну-ка, еще что-нибудь, пожалуйста!

— O, singe fort, so suess und fein… [2] О, пой еще, так сладостно и дивно… (нем.) — с пафосом произнес Хал и тут заметил ее удивленный взгляд.

— Разве вы не американец? — спросила она.

Он рассмеялся: говорить на иностранных языках в Северной Долине вовсе не считалось признаком культуры!

— Американец. Но это я подслушал от квартирантов Ремницкого, — сказал он извиняющимся тоном.

— Ах! Значит, вы ходите туда есть?

— Хожу, даже три раза в день. Но не скажу, чтобы я там хоть раз сносно поел. Могли бы вы питаться всегда одними только бобами с салом?

— А почему бы нет? — рассмеялась девушка. — Ведь довольствуюсь же я одной картошкой!

— Глядя на вас, можно подумать, что вы питаетесь лепестками роз, — заметил он.

— А ну вас! Поцелуями не смягчить каменное сердце!

— По-моему, это сердце вовсе не каменное!

— Мистер Смит, вы себе слишком много позволяете! Я не желаю вас слушать.

Она отвернулась и стала старательно снимать белье с веревки. Но Хал не намерен был ретироваться; наоборот, подошел к ней поближе.

— Когда я спускался с горы, — сказал он, — я нашел нечто восхитительное. Наверху в горах все мрачно и голо, но одном уединенном уголке под лучами солнца росла дикая роза. Только одна! И я сказал себе: «Значит, розы растут даже в самых печальных местах».

— Ну вот, опять стихи из книжки! — вскричала она. — Почему же вы не сорвали эту розу?

— Потому что в стихах говорится: «Пусть дикая роза цветет на стебле!» Там она будет долго цвести, а если ее сорвешь, она увянет через несколько часов.

Он сказал это, не придавая особого смысла своим словам, а лишь для того, чтобы поддержать беседу. Но ее ответ внес совершенно новую ноту в их разговор:

— Как сказать! А вдруг ночью поднимется буря и роза погибнет? А вот если бы вы ее сорвали и были бы счастливы хоть миг, то роза оправдала бы свое назначение.

Хотел ли поэт выразить в своих стихах бессознательную жалость к розе, так и осталось тайной. Но вольно или невольно, девушка одержала первую женскую победу. Она захватила воображение мужчины и пробудила в нем любопытство. Что, собственно, имеет в виду эта дикая роза шахтерского поселка?

Тем временем дикая роза, явно не подозревая, что в ее словах была какая-нибудь особенная мудрость, возилась со своим бельем. А Хал Уорнер, пристально всматриваясь в ее лицо, обдумывал ее слова. Будь она искушенной кокеткой, такая фраза означала бы только одно — призыв; но в ясных серых глазах этой девушки была не похоть, а тоска. Откуда столько тоски в словах и во взгляде у такого молодого существа — энергичного, подвижного? Не меланхолия ли это, свойственная ирландскому народу, которая звучит в старинных народных песнях? Или это новая меланхолия особого сорта, возникшая в шахтерском поселке на Дальнем Западе Америки?

Лицо девушки интриговало Хала не меньше, чем ее слова. У нее были серые глаза и резко очерченные темные брови, иного цвета, чем волосы. Рот тоже был резко очерчен — прямой, почти без изгиба, точно нарисованный кармином. Такие черты придавали ей смелый, решительный, пожалуй даже вызывающий вид. Это когда она глядела серьезно. Но когда улыбка освещала ее лицо, рисунок губ заметно смягчался, а серые глаза как-то темнели и становились мечтательными. Мечтательна, да, но отнюдь не простовата была эта юная ирландка!

Хал спросил новую знакомую, как ее зовут, и она назвалась Мэри Берк.

— Вы здесь, наверное, совсем недавно, — сказала она, — иначе вы бы, конечно, слышали про Красную Мэри. Это все из-за моих рыжих волос.

— Я здесь недавно, — ответил он, — но теперь я надеюсь пожить здесь подольше — именно из-за этих рыжих волос! Вы мне разрешите как-нибудь еще зайти к вам, мисс Берк?

Она не ответила, только взглянула на свой дом. Это была нештукатуренная лачуга с тремя каморками, еще более ветхая, чем остальные в поселке. Земля здесь была голая, покрытая золой, и этот голый участок окружал разбитый частокол, который, видимо, растаскивался на дрова. Окна были разбиты или надтреснуты, а крыша, вероятно, протекала, потому что вся пестрела заплатами.

— Так вы мне разрешите к вам зайти? — поспешно повторил он свой вопрос, стараясь скрыть то ужасное впечатление, которое произвел на него этот дом.

— А что, пожалуйста, — сказала она, поднимая с земли бельевую корзину. Он шагнул вперед, желая освободить ее от ноши, но она отказалась от услуг.

— Приходите, но я не думаю, мистер Смит, что вам это доставит удовольствие. Да и соседи вам скоро все расскажут.

— Я ни с кем из ваших соседей как будто не знаком, — сказал Хал дружественным тоном, но от этого выражение ее лицо не смягчилось.

— Найдутся, наговорят! Но я все равно нос не вешаю. А это, знаете, дело нелегкое в Северной Долине.

— Вы, значит, не любите Северную Долину? — спросил он, чтобы что-нибудь сказать, и был поражен впечатлением, которое произвел его вопрос. Казалось, мрачная туча прошла по лицу девушки.

— Ненавижу! Тут вечный ад!

Хал спросил, хоть и не сразу:

— Вы мне это все объясните, когда я приду?

Однако Красная Мэри снова обрела мечтательное выражение:

— Когда вы придете, мистер Смит, я не стану занимать вас рассказами о своих бедах. Я знаю, как надо себя вести при гостях. Мы с вами пойдем куда-нибудь погулять, если захотите.

Возвращаясь ужинать к Ремницкому, Хал думал о своей новой знакомой. Его поразила не только ее внешность, столь неожиданная в этом заброшенном уголке, но и весь ее внутренний склад: какое-то горе, которое, казалось, не покидает ни на миг ее сознание, неукротимая гордость, всегда готовая прорваться при малейшем выражении сочувствия; и это оживление, появлявшееся в ней, когда он заговаривал образным, хоть и банальным языком. Откуда знает она о поэзии? Кто она — это чудо природы, эта дикая роза, цветущая на голой скале?

Вскоре Хал понял смысл фразы Мэри Берк о том, что Северная Долина — это ад. Наслышавшись рассказов тех, кто трудился в недрах земли, он дрожал от ужаса всякий раз, когда спускался в шахту.

В той части шахты, где работал Хал, был один кореец с жесткими волосами и глазами, как две миндалины, по имени Хо. Он был водителем длинного состава вагонеток. Эти составы ходили по канатной дороге вдоль откаточных штреков, и водители их получили кличку «канатные акробаты», потому что они восседали на тяжелом железном кольце, к которому привязывался канат. Кореец Хо пригласил Хала прокатиться с ним, и Хал принял это приглашение, хотя рисковал не только потерять работу, но и свернуть себе шею. Хо усвоил несколько слов, которые в простоте душевной считал английскими, так что иногда собеседнику даже удавалось понять его. Он показал Халу на землю и заорал во всю глотку, стараясь перекрыть грохот вагонеток: