Александр Минчин - Факультет патологии

Что я ей могу ответить? Никита с сожалением смотрит на нее и с еще большим – наблюдает за ее ногой, которая вот-вот приближается к бутылке с водкой.

– Ирка опять в жопу пьяная, – слышу голос Боба.

И Ленкин:

– Тише, Боря.

Ирка сбрасывает кофточку и двумя руками берется за лифчик со спины сзади.

– Ира! – кричит Юстинов.

– Ну, Андрюшенька. Я же вся буду голенькая, только лифчик сниму с себя, – и она пытается это сделать.

– Ира, я тебе сейчас таких пиздюлей надаю, слезь сейчас же со стола! – орет Юстинов.

Ирке удается, и лифчик расстегивается.

Мелькает маленькая грудь, Ирка дергается. Юстинов резко бьет ее по икрам, она не удерживается и падает, прямо лицом валится в салаты, шпроты, чаши с винегретами – он резко дергает ее на себя и сбрасывает со стола. Она падает на пол, и он со всей силы на нее замахивается.

Я ловлю его руку на взмахе:

– Не надо.

– Уйди, Саш, не лезь не в свое дело. Я сжимаю его руку, удерживая.

– Я кому говорю, отвали и не лезь не в свои дела.

– Не надо, – повторяю я.

– Отъебись от меня, я прибью эту идиотку, – и он пытается вырваться. Я хрущу его рукой так, что болит моя рука, мои пальцы, и говорю:

– Не надо. Подходит Никита:

– Андрюш, успокойся.

Тот пинает Ирку ногой, не попадает и успокаивается.

Я освобождаю его руку, отпуская.

– Застегни лифчик, потаскуха, и скажи Сашке спасибо, я бы прибил тебя. Блядь! Ну что за блядь такая выросла! (Хотя по моей классификации Ирка такой не была, она была – юная женщина.) Мне ее жалко. Я сажусь рядом с Бобом. Он говорит:

– Ирка любой вечер обос…ть способна. Это талант иметь надо, – и улыбается.

Раздаются шорохи, голоса, движения, ставится новая музыка, не такая резкая. Ирка встает из-под стола.

Саша Литницкий появляется со двора. Оленька приехала позже, после занятий, и спрашивает, что случилось.

Юстинов говорит, что Ирка опять нажралась и посуду побила. Саша говорит, что не страшно, а Оленька раздевается – плащ, шарфик – и вся такая тонкая, только бедра красивые, выступают.

И тут мы впервые знакомимся.

Потом Боб опять спрашивает меня:

– Ну, как тебе твоя Ирка, не потерял еще вкус с ней возиться?

– И часто у нее такое?

– Как нажрется, вообще невменяемая. У Васильвайкина в общей квартире раз пили, так она приняла полстакана и стометровую квартиру от коридора до туалета – всю! – трехсантиметровым слоем облевала. Соседи потом не могли выйти два дня. Юстинов п…л ее и орал, чтоб она убирала. Помнишь, Ленка? Лена улыбается:

– Ирка пить не умеет. Но это с годами приходит.

– Ирка? – говорит Боб. – Ни-ког-да, потерянный для общества человек. Ты не видел, что она еще вытворяет, когда напивается: начинает рвать на себе волосы, по полу катается, орет, что юность у нее была ужасная.

Боб затянулся, взяв Ленкину сигарету.

– Ты носись с ней побольше, она и тебя запряжет, она любит, когда с ней носятся.

Мне ее все равно жалко.

Я треплюсь с Бобом и смотрю в Ленкины глаза. В них ничего не отражается. Может, и не было у нее ничего тогда? Что Боб рассказал. Хотя я понимаю – что все было.

Никита увел только что приехавшую бабу в соседнюю комнату, заниматься чем-то. Несмотря на выпитое количество алкоголя. И как он мог, не понимал я.

Саша кормит Оленьку из уцелевшей, неразбитой тарелки, она приехала после института голодная. Где она учится?

Васильвайкин ведет сложный разговор с Юстиновым на тему какого-то Розанова. Ирка стоит на коленях у ног Юстинова и просит прощения, говорит, что она больше так не будет и что ничего же не было – она не разделась до конца, и руку свою так мягко вставляет и ведет между ног сидящего Юстинова. Он не смотрит на нее, делает вид, что слушает, что ему говорит Васильвайкин про Розанова и повторяет:

– Ир, пошла отсюда, пошла, пьяная дура.

А Ирка по-прежнему вдвигает руку туда и там ею водит, то ли гладит, то ли еще что-то делает ее рука.

Я встаю и начинаю прощаться. Моя первая вечеринка (вечеря) с ними закончилась. Уже поздно совсем, и не то что смеркается (мне нравится это слово), а стоит абсолютно темная ночь.

Юстинов подходит ко мне:

– Саш, сделай одолжение, забери Ирку домой, я не хочу ее везти.

Оказывается, я был не только подвозной и подвозящий, оберегающий и подносящий, но еще и отвозной и развозящий.

Ирка сначала не хочет, потом неожиданно соглашается.

Юстинов ухмыляется.

– На тебе деньги на такси. – Он достает пачку и отщелкивает: десятка. Я усмехаюсь про себя. У меня нет денег, но я отвечаю: «не надо». Я гордый.

– Спасибо большое, – говорит он, – ты меня здорово выручил. (Я вообще не собирался брать такси, метро было еще открыто. Но теперь придется.) Ирка идет, и ее голова на моем плече; повиснув, она обнимает меня. Я не знаю, она пьяная или придуряется.

Такси долго не ловится, как обычно, но потом одному, кажется, нравится Ирка и он останавливается. Мы едем в такси, вокруг темнота. Счетчик щелкает, раздражая меня.

Ирка отодвигается и осмысленно смотрит на меня.

– Ир, ну разве можно так делать?

– Да, я х… положила на него!

– Ну, положим, этого органа у тебя нет.

– Вот возьму и отдамся тебе сейчас! У меня никогда не было второго. – Я благоразумно помалкиваю. Но я не из пугливых!..

И вдруг она орет: «Шеф, не поворачивайся», и начинает мне отдаваться. Московских таксистов мало чем можно удивить, но этого Ирка, кажется, удивила – и он повернулся. И тут она заорала, что ему должно быть стыдно. А рука ее схватилась за мой пояс. У нее была тонкая рука, но очень цепкая. Мне пришлось долго сопротивляться…

Таксисту она, кажется, больше не нравилась.

Наконец я успокаиваю ее тем, что ей опять придется лезть на гинекологическое кресло. Она была этим потрясена (что от меня это может случиться тоже), она думала, что только от Юстинова такое в природе бывает.

Несмотря на свою «пьяность», она помнит:

– Но ты же мне сам сказал, что от тебя девочки не делали абортов.

– Но они ведь предохранялись.

– А чем?!

Мы порешили с ней на том, что она мне отдастся, когда начнет предохраняться.

Я с трудом завел ее в подъезд и попросил, чтобы она моментально протрезвела, не то у родителей начнется истерика. Она сказала, что они давно спят в спальне и видят какие-то сны; я еле втолкнул ее в квартиру, так как она хотела еще обняться…

До моего дома мы доехали быстро, мама, к счастью, еще не спала, и я попросил у нее деньги, чтобы рассчитаться за такси, а когда я вернулся, сказала:

– Санечка, я не могу давать тебе такие деньги на такси, я просто не зарабатываю столько.

На следующий день я пришел на стадион и там поселился. И хотя я жил на нем только последующие две недели, мне казалось, что это навечно.

– Здравствуйте, Борис Наумович, – сказал празднично я.