Александр Минчин - Факультет патологии

На следующий день воспитательные моменты начали действовать, и рано утром меня выдворяют из дома. Занятия начинаются в восемь пятнадцать, чтоб она была счастлива, эта жизнь. В метро я натыкаюсь на людей, они шарахаются от меня. А я иду, вперед выставив руки, как бы предупреждая. Чья-то железная пясть хватает меня, останавливая.

Милицейская форма и одна звездочка. Маленькая.

– Проснитесь, молодой человек, вы в общественном месте. Забыли, где находитесь?!

– У-у, – бормочу я.

– Дома спать надо. – Он смягчается. – Студент небось.

Смотри, тупой, а догадался. (У меня почему-то с детства такое мнение: вся милиция – тупая.) В институт я доезжаю, два раза спотыкаясь.

Занятия уже начались, но кого они касаются. А все же интересно, какие у нас в этом году занятия. И я иду смотреть, зная, что все это висит где-то около деканата. Я иду к расписанию. Вы ничего не понимаете – впервые за все годы, на третьем курсе обучения, я иду к нему, чтобы посмотреть в расписание. Это же исторический момент, кульминационный пик резкого поворота, небывалый взлет моего падения, коренная ломка мировоззрения…

Но найти его сразу не могу. Я серьезно. Я иду в деканат и спрашиваю Зинаиду, где расписание. Она смотрит на меня и говорит:

– Ты что, смеешься? Я и ей повторяю:

– Нет, я серьезно.

– Как, ты доучился до третьего курса и не знаешь, где оно висит?

Я начинаю издалека:

– Зинаида Витальевна, жизнь такая сложная штука, что не знаешь порой, где твои…

Она перебивает:

– Так вот, расписание висит на стене, прямо напротив двери деканата.

И вся приемная вместе с ней валится от смеха. И лежит еще, по-моему, полчаса.

Я выхожу и правда вижу – висит.

Смотрю в расписание и не могу в нем разобраться, где, что, когда, во сколько, какая группа. И кто только может понимать такие сложные расписания, черт-те что, голову сломать можно. Наконец через пять минуть нахожу то, что мне нужно, – третий курс, и тут мне становится нехорошо, так как на первом месте, каждую неделю, по четвергам, проставлены занятия, которые называются физкультура. Мне делается просто плохо. Ну, Пенис, какая мать тебя родила! И все на мою голову, а голова-то одна. Даже если она как головка… я имею в виду небольшая. А вы что подумали?

С горя я иду в буфет. Выпиваю стакан чая с лимоном, съедаю два бутерброда, стараюсь побольше хлеба, говорю «доброе утро, Мария Ивановна» нашей буфетчице, еще та сука, ворюга, и иду читать.

В журналах иногда печатаются стихи Беллы Ахмадулиной, найти их больше нигде невозможно, сборники у нее не выходят. А Беллу я люблю и читаю на данном этапе.

Я набираю кучу летних журналов и сажусь читать. Есть очень неплохой журнал «Иностранная литература», он только в семьдесят шестом году скурвится и таким останется навсегда, напостоянно. И почти в каждом номере можно найти что-нибудь интересное, увлекательное. В прошлом году в феврале я читал классную вещь (не знаю, как сейчас, боюсь перечитывать) «Немного солнца в холодной воде» Франсуазы Саган. Она мне очень понравилась. Поразило сходство, похожесть моей Натальи и той Натали, даже имя было одинаковое. Она тогда тоже читала, по моему совету, Наталья… Даже муж прочел. Я уношусь в воспоминания о ней. Как все было прекрасно. И почему это обязательно куда-то девается, то, что прекрасно, исчезает, перестает существовать. Куда улетучиваются все чувства? Какой же я был от нее обалделый тогда, и даже не стыдно вспомнить – это редкость.

Она была прекрасна, она и сейчас есть…

Я открываю журнал, смотрю в оглавление: какая-то новая вещь американского писателя Джона О' Хары «Дело Локвудов» и начинаю читать. Я не могу оторваться до конца и прочитываю в один присест, так сильно написано.

Смотрю на часы, не суетясь: около двенадцати часов дня. Листаю другой журнал «Кинопанорама», там иногда интересные рецензии бывают на фильмы, которые у нас не выйдут никогда, такие, как «Крестный отец», «Сатирикон», «Выпускник», «Последнее танго в Париже», «Китайский городок», «Женщины в любви». Так и познаю мир, по рецензиям.

Около часу дня выхожу из читалки и, крадучись, пробираюсь по институту, чтобы выбраться. И тут Пенис наталкивается на меня.

– А, Саша! Давно тебя не видел, ты где был? Я в испуге оглядываюсь.

– Ты что, прячешься от кого-то? – говорит он доверительно, но громко.

– Тш-ш, – говорю и только тут соображаю, что от него-то я и прячусь. Совсем сдурел: довела проклятая учеба! А! Какая сакраментальная фраза. В одну минуту я становлюсь Иркой, великой актрисой: – А, Борис Наумович, дорогой мой, сколько лет, сколько зим. Сто лет вас не видел, даже скучал немного, как лето провели, где были, как дом, где дети, как жена?

Все сказал, что знал, никогда людей про такие глупости не спрашивал. Но он же не люди, он – преподаватель, с ним бороться надо. И побеждать! Он улыбается. Он рад, что я рад.

– Хорошо, Саша, большое спасибо. – И он уже готовится, я вижу. Идет на заход, проклятый. – А ты как?

– На море отдыхал, чудесно.

И тут этот человек с анатомической фамилией не выдерживает, конечно, его абсолютно не волнует, как я отдыхал, его волнуют свои мелкие частнособственнические и жалкие интересы, страстишки какие-то, пустые и несерьезные, – и положить ему как я отдыхал, его не волнует это, он даже не интересуется этим, а спрашивает про свое:

– А как же секция?

А я думаю, какое же счастье, что я подошел к расписанию, какое счастливое совпадение, как чудесно, что висит и что оно вообще существует, написанное. Это надо же догадаться. Мне бы ни за что такое в голову не пришло. Кто же создатель расписания? А если б не было? Я ведь даже не знал про него никогда. Думал люди так, сами по себе учатся, без организации. Как я. И мог послать его, также не зная.

Он вопросительно смотрит на меня, ожидая. Так, знаете, ожидательно, противно, как только одни преподаватели глядеть могут, выжидая. Когда им от студента чего-то нужно.

А я улыбаюсь ему, так, знаете, как студенты, когда от них преподавателю чего-то нужно, и посильней. И так нам хорошо, стоим мы вместе – и улыбаемся.

А что еще мне делать остается, будь оно все проклято, когда существует долбаное расписание, какой козел его создал, и в нем стоит эта муд…я физкультура.

Я сияю ему ослепительно:

– Раз я обещал, значит выполнять надо, ничего не поделаешь: слово, – говорю я.

Он сияет до двадцать третьего зуба. Это в нижней части рта, у вас такого нет. У него только.

– Создам, Борис Наумович, так и быть, я всегда выполняю обещанное. Но чтобы все условия мои были выполнены: мячи, зал, время, комфорты. – (Это я шучу, я знаю, у него этого нет, даже если и хотел: комфорты для избранных полагаются).

Он уходит наверху блаженства: и чего ему далась эта секция?! Как жаль, думаю я, глядя ему вслед, что помимо физкультуры у меня еще пятнадцать предметов в этом семестре, а то я бы быстро с ним разделался.