Александр Минчин - Факультет патологии

Я смотрю и не верю своим глазам.

– Я тебя полтора часа прождала.

– Как ты запомнила, где я живу? – Я стою и совсем обалдевший смотрю на нее.

– Это единственное, что тебя волнует, а то, что ног у меня нет и подо мной, тебя это не касается?

– Но я же не знал, что ты придешь…

– А если б знал, – сверкают глаза, – где это ты был так поздно?

Мне нравится эта сцена.

– На занятиях… у нас семинар по зарубежной литературе был…

– С каких это пор ты стал таким прилежным учеником? Я заезжала в одиннадцать часов в институт, тебя там не было.

– Я уезжал домой… Мальчика одевал.

– Какого мальчика?! Уже мальчика. Что ж ты снимал с него тогда!

И вдруг она прыгает на меня и обнимает и стискивает сильно, не выдержав роли обиженной.

– Наташ, молоко раздавишь, – только и верещу я. Но уже поздно, она зацеловывает мое лицо, и небо в моих глазах вдруг кружится, а потом – уплывает.

И вдруг я слышу «крык», я вовремя отталкиваю ее и успеваю сам. Лопнувший пакет молока падает на землю, обрызгивая только ноги нам. Все-таки у меня осталась еще какая-то реакция от волейбола. Гордо думаю я, мне это важно.

– Наташ, я же говорил, – и улыбаюсь, как дурак, не могу сдержаться.

И вдруг она футболит его ногой, концом изящного сапога так, что он летит переворачиваясь. И, неожиданно опомнившись, хватается за голову:

– Ой, это был твой обед, да?

Я улыбаюсь и ни слова не могу сказать. Она бежит и быстро приносит его обратно.

– На, пожалуйста, – и молоко течет струйками из ее рук. Какие руки у нее.

– Наташ! – только и говорю, сияя, я.

– А, да, – и она бросает его обратно, – ты очень расстроился, – и ее глаза, с искрой, вопросительно смотрят на меня. И бровь замерла в ожидании. Ох, эта бровь!

Как тульский самовар сияю я начищенными боками и молчу.

«Кусок дурака, – картина называется, – дебильного».

– Но ты не расстраивайся, я тебе много всего принесла, – она оглядывается, и тут я вижу позади нее громадный пакет с ручками, как большая сумка, и на нем что-то не по-нашему написано.

– У тебя ничего больше нет в руках лопающегося, бьющегося или ломающегося?

– Нет, – говорю я.

И она повисает на мне снова и сжимает в объятиях. Мы целуемся. Проходит пять минут, она отрывается.

– А чего ты молчишь все время?

– Что ты делала весь день? – Господи, прошел всего лишь один день, не полный, а кажется – вечность.

– Поехала в общежитие, переоделась и сразу стала тебя искать, уже не могла, хотела увидеть. Но тебя в институте не было, потом я убивала время у подруги дома, что-то слушая и кушая, потом сама готовила, купив все; и вычислила, что уже после якобы «занятий», хотя бы часами к двум, ты появишься обедать или что-то делать. Приехала в два часа и жду тебя.

– Прости, мне очень неудобно.

– Так где ж ты был?

– Мальчика переодевал…

Она смеется.

– Я серьезно.

– Хочешь, чтобы я уехала, – вдруг очень ясно спрашивает, – может, я неправильно сделала, что приехала. У тебя свои планы, я мешаю им.

– Конечно, – моментально подстраиваюсь я, – тебе лучше уехать.

Она молча, ни слова не говоря, поворачивается, делает красивые шаги (неужели отрепетированно, думаю я, нет, это природная грация), и почему мне всегда плохо думать надо, берет сумку, подходит и открывает дверь подъезда.

– Наташ, а уезжать в другую сторону, – говорю я, и мы вместе смеемся. Господи, какая же она умница, бесподобная. Но тайна эта умрет во мне. Женщина – тонкий инструмент, воспитания требует – настройки. Так что не пропусти мгновения, настройщик! (Глупые размышления, кстати. Вам не кажется? Но все в жизни глупо.) – Только тише, – уже в подъезде говорю я, – сначала один войду, потом тебя заведу.

– Твоих соседей нет, они уехали в Подольск на два дня, к родственникам.

– Ты уже и моих соседей знаешь?!

– Конечно, если я приходила и поднималась три раза.

В душе у меня сладко, звонко отдается.

– А когда они выходили полчаса назад, то просили передать.

– Что же он тебя не впустил, дебил? – Сосед у меня кретин низкорослого типа, бывший боксер.

– Говорит, что я не знакомая ему и к тебе много тут всяких ходит… А всех пускать невозможно, он не может.

– Наташ, ты меня на этом не лови, ты меня на этом не поймаешь. Я же знаю, что сюда ко мне ни одна не пришла, у нас с ним договор, перед тем 303 как я въезжал, был. Ни одной женщины.

– А я как же? – Она смеется.

– Ты другое дело, – говорю я. – Ты – недоговоренная была…

Я помогаю ей раздеться, снимая ее плащ.

– Какой ты галантный, я даже не знала. – Искорки бегают в глазах.

– Это случайно, право, не обращай внимания. Я исправлюсь, обещаю.

– А, это другое дело. А то уж я подумала, что ошиблась, и тебя не узнала…

– То ли еще узнаешь, со мной пообщаешься, – шучу я, сваливая булки на стол.

– Что же я узнаю то? – Ее лицо близко у моего лица.

– Ну…

– Помолчи. Я весь день хочу тебя…

Мы на что-то опускаемся. Я не разбираю, на что…

Кушаем мы, конечно, потом. Но это было прекрасно.

– Кто тебя научил так бесподобно готовить?

– Нравится?

– Очень вкусно.

– Мама, она большая мастерица. Отец только ее кухню признавал, никогда в доме никому из поваров не давала готовить, эта привилегия была в ее руках.

– Как ты о них узнаешь? Или справляешься? Она вдруг грустнеет, и голос ее поникает мгновенно.

– Почему ты спросил? Я не думала, что ты помнишь.

– У меня память уникальная. Ответь.

– Ты первый, кто за все время спросил… Через тетю, она письма присылает, и мы перезваниваемся. По-моему, я уверена, и они все через нее узнают. Я всегда ей много рассказываю, чтобы больше знала.

– Ты… любишь их?

– Конечно. Это единственное, что есть в мире у меня.

Я не удержался, я вообще несдержанный.

– А… – Я не назвал, запнулся.

Она не сделала никакого вида и никак не отреагировала. Хотя я знал, что она девочка умная.

– Я хочу с тобой выпить. Привезла маленькую бутылочку грузинского вина, пожалуйста, оно очень вкусное.

И тут же вынула ее из пакета, как из волшебного.

– Как называется?

– «Хванчкара». Ты никогда не пил?

– Нет, я жил в другом месте, и там пили другие вина, а чаще лимонный спирт, или «лимонная водка», 60 градусов, которую производил мой дядя. Он был начальником цеха безалкогольных напитков. А этот спирт выпускал для себя и друзей.

– Это очень старое вино, ему двадцать лет, оно из особого подвала.

– А какую это играет роль? Чем старее, тем хуже?

– Нет, – она мягко улыбается, – наоборот, – вино тем вкуснее, букет его тем сочнее и терпче, чем старее оно. Видишь, наконец, я знаю что-то, чего не знаешь ты.

Мне это льстит.

– Я еще не знаю кое-что.

– Спроси. – Она наливает вино в свои тонкие стаканы, из пакета, у меня ужасные были, граненые.