Александр Минчин - Факультет патологии

И вдруг я слышу позади себя:

– Здравствуй, Саша, а я и не знала, что ты в институте что-то делаешь.

Я поворачиваюсь: это она, доцент Храпицкая, в выношенном синем костюме-двойке – василькового цвета, удлиненном ниже колена.

– Здравствуйте, – говорю я. И ни о чем не хочу думать. То кончилось, прошло, исчезло и меня не касается.

– Я хотела с тобой поговорить, спрашивала твой номер у девочек, но мне сказали, что ты сейчас не живешь дома.

– Благодарю вас за внимание, очень тронут. Что-нибудь случилось?

– Нет, что ты, что может в моей жизни случиться: институт, работа, студенты, неоконченная докторская, которая уже должна быть готова…

Меня все это не волнует. Я стою и смотрю на нее безучастно.

– Ты, наверно, обиделся на меня?

– Ну что вы, я еще не ненормальный: с женщиной счеты сводить или на нее обижаться. Я просто думал, что вы редкий представитель педагога, и уважал его в вас, и ваши филигранные познания, а вы оказались простая и слабая, как всякая мирская женщина. И мне сразу стало безразлично и неинтересно, обидно, что я ошибся. Только поймите меня правильно: я не хочу вас обидеть или оскорбить, не дай бог, тем более. Я говорю то, что думаю.

– Я все понимаю. Причина, почему я искала тебя, сказать, что я – не права. Это, возможно, была моя первая ошибка за все время. Ты отвечал очень сильно, на всем курсе в эту сессию не было такого ответа. Одно то слово, конечно, не стоило, чтобы снижать тебе отметку на целый балл. Но я… вдруг испугалась, не знаю, глупость какая-то, что они подумают, что я небеспристрастна к тебе или необъективна, зная, что ты был у меня в семинаре и отвечал на каждом занятии, и я любила твои ответы и как ты работал. И конечно, любому другому я без двух мнений поставила бы высший балл, а тебе… с тобой что-то не то у меня получилось.

Я стоял и, глядя на нее, думал, сколько же ей стоило, этой безошибочной женщине, пересилить себя и сказать мне, никому, все это. И у меня скверная натура – я не спешил отвечать, стоял и наслаждался, взвешивая, что сказать.

Я не торопился. И тогда она сказала:

– Поэтому… если можешь – прости меня. Я прошу у тебя прощения. Сейчас уже поздно, ничего не исправишь: да и не в отметке дело…

Рот мой открылся, как отвалился, и я уже не думал о виде или о своей позе, это было не важно. Что-то горячей волной полоснуло внутри души, редкий раз в жизни я смутился. Абсолютно не зная, что сказать и как сказать, мне было неудобно за себя. Очень.

И вдруг следом я услышал (а потом и увидел тут же) ее:

– Сашенька, я не знала, что ты приедешь! Какой ты умница, я все сдала…

И, уже почти целуя, удачница заметила, что напротив меня стоит она. Моя преподавательница.

– Здравствуйте, – мягко сказала она, еще не понимая, о чем это.

– А, Наташа, здравствуй. Я не знала, что вы вместе… ну, не буду мешать или задерживать, счастливо. – Она повернулась и пошла, своей сухой походкой, василькового застиранного цвета.

– Что это, Сашенька, значит?.. И я сказал:

– Это самый лучший преподаватель, которого я когда-либо встречал, и больше, и лучше уже не встречу, никогда.

Мы обнялись, и я поцеловал ее на глазах у всего (безмолвного и невидящего) института, поздравив с окончанием мук, и – института, с получением ОБРАЗОВАНИЯ.

А потом сказал:

– Идем, я тебе розы буду покупать и охапками бросать под твои стройные ноги.

Ей понравилось это.

Мы идем, я покупаю их, розы, но она держит охапку, не давая бросать. Сначала мы едем ко мне, и переодеваюсь я. Она сидит за столом счастливая и немного отрешенная.

– Наташ, – говорю я, надевая чистую рубашку лимонного с светлым чаем цвета. – Ты имеешь хотя бы пол-идеи, куда девать твои бутылки с тремя корзинами, которые надо отдать. Наверно.

– Не-а, – говорит она счастливо, передразнивая меня. Я всегда говорю «не-а».

– Однако я обещал папе как-нибудь съехать отсюда. А оставлять их соседям или соседу, мне не хочется: слишком дешево и мелкая благодарность. Ему – от меня. Надо что-нибудь подороже и покрупнее.

И тут она улыбается:

– А давай отдадим твоему папе, он же любит шампанское. И вино тоже.

– Только он пьет два раза в год, на свой день рождения и на праздник какой-нибудь. Сосчитай, сколько ему это лет пить придется?

Она даже не улыбается. И грустно говорит, будто предыдущая тема исчерпана:

– Ты, правда, должен уезжать «отсюда»? Мне эта комната так нравится, с ней столько связано, она моя любимая. – Хотя комната страшная.

– Я не «должен» уезжать отсюда, но ты же не собираешься оставаться в Москве на все лето.

И мы впервые долго смотрим друг другу в глаза. Она ничего не говорит. А я не спрашиваю – не хочу, ненавижу, не желаю, она умная девочка, не мне ее подталкивать, сама разберется.

– А ты хотел бы? – Глаза ее пронзительно впиваются в мои, и опять эти искры зажигаются и мечутся.

Я никогда ни о чем не прошу. Поэтому:

– Вопрос, достойный Нобелевской премии, – отвечаю я.

И добавляю, сам для себя: за одну постановку вопроса.

Потом мы едем к ней, и она переодевается. А перед этим я стаскиваю три корзины вниз и кладу их в такси.

Мы доезжаем до ее общежития, и тут я говорю невероятное:

– Не спеши, мне приятно подождать тебя. Она уходит растерянно и впервые оборачивается, ей непривычно, – она не знает еще меня.

Я протягиваю таксисту трешку и даю двойной счетчик среди бела дня.

– А с бутылками что, мастер? – говорит он мне и нравится.

– Ах, да, я и забыл совсем.

– С такой девушкой… – шутит он.

Я даю ему еще деньги, называю адрес, чтобы он отвез, – я знаю, мама всегда к вечеру дома, – и прошу, чтобы он сказал, что «это девочка Наташа свои коробочки вперед высылает. И скоро приедет сама».

Он улыбается и трогает, я почему-то не знаю, но верю, что он довезет.

– Эй, возьми себе, – кричу я и добавляю в никуда тихо: – пару бутылок! – в пустую тишь и тихую пустошь, но его уже нет. Это и естественно.

Она появляется через пятнадцать минут, и я целую вдруг ее на глазах у всего общежития. Мне положить на всех, и я не могу оторваться. Она, как всегда, изящна и утонченна, и опять в другом, новом одеянии, никогда не надела ко мне одного и того же. А что это за признак?

Мы переходим через мост, спускаясь на набережную.

Мама накрывает вкуснющий стол, а папа целует Наташу в две щеки, найдя причину – окончание института. Сразу все садятся за стол, так как хочется кушать и ждали нас.

Папа начинает:

– Наташа, а что это за корзины с бутылками? Принес мужчина и не захотел ничего брать.

Она смотрит на меня: она даже не спросила, где они, когда вышла, переодевшись. Мне"это нравится.

– Когда у вас день рождения? – спрашивает она.

– Седьмого января будет, – говорит папа.

– Это вам к этому дню. Меня, к сожалению, здесь не будет.