Ваан Тотовенц - Жизнь на старой римской дороге

Я любил, когда Лоло, возвратившись с какой-нибудь прогулки с друзьями, рассказывал:

— Вошли мы в ущелье, и вдруг посыпался град величиной с кулак.

Спустя годы, когда Лоло оказался в Нью-Йорке, в этом чудовищном и страшном городе, его необузданные страсти нашли себе выход. Он окунулся в мутные воды нью-йоркской биржи, испытал взлеты и падения: сегодня он богач, а завтра — ни цента в кармане.

Я приехал в Америку на французском пароходе «Ла Турин». Лоло поднялся на борт.

— Как мать? — спросил он.

— Хорошо, только когда вспоминает тебя и Геворка — плачет.

Я заметил, что он прослезился.

Лоло взял меня за руку, и мы вместе вступили на американский берег. Всю ночь он показывал мне Нью-Йорк.

— Видишь, как огромен этот город, кажется, что он необъятный. Всего можно добиться здесь. Слово за тобой, покажи себя…

В то время на руках у него были акции железных дорог. Однако я не последовал за ним на биржу, окунулся в мир книг, окунулся с такой же страстью, с какой Лоло — в биржевой омут.

Месроповским письменам [17] Месроп Маштоц — в V веке создал армянский алфавит. впервые обучил меня учитель-сириец, господин Ашур — человек невысокого роста, широкоплечий, с огромным выпуклым лбом, лысый, с большими серо-голубыми глазами, с обвислыми усами, похожими на две пушистые мышки. От древних вавилонских статуй он отличался разве что очками, обстоятельством, несколько нарушавшим архаичность и величественность его облика.

Господин Ашур был еще и поэтом, он писал на полуграбаре [18] Грабар — древнеармянский язык, полуграбар — здесь западно-армянский, смешанный с грабаром. , подражая старым мастерам. Он написал: «Сон младенца», «Плач на могиле благочинного Никогаеса-аги Азнавурянца», «Ангелы», «Благословение воину», «Мир семьям вашим», «Дщери небесные» и так далее и тому подобное. Все это он сочинял, разумеется, по разным поводам и посвящал разным лицам.

Это он, господин Ашур, заставил меня прочитать по складам первое предложение на грабаре: «Крест да поможет мне». Некоторые дети с трудом «призывали» «Крест в помощь». Для таких у господина Ашура был весьма простой метод — удар палкой. Справедливости ради на до отметить, что палочные удары, как правило, наносились по мягкому месту. Все родители были довольны этим его методом воспитания. Более того, даже поощряли этот метод.

Выучив алфавит и научившись читать по складам, мы покидали господина Ашура и поступали в школу. В конце года он произносил речь, разумеется, на грабаре, из которой мы ничего не понимали, вернее, мы уясняли только, что речь эта содержит много ценных наставлений, смысл которых, однако, доходил до нас лишь позднее.

Но господин Ашур не забывал нас. Иногда, встретившись на улице, останавливался и приказывал: «Прочти-ка мне это предложение». Так он проверял наши успехи. Если мы читали хорошо — он улыбался, довольный, и бормотал под нос: «Хороший фундамент заложен, слава богу!»

В один прекрасный день господин Ашур объявился у нас дома. Его огромные глаза сияли и казались вдвое больше. За несколько недель до его визита мы похоронили Тиграника — маленького сынишку старшего брата. Я написал стихотворение по этому поводу и, никому не сказав ни слова, отправил его в Смирну, в еженедельник «Восточный журнал». Стихотворение напечатали — это было мое первое напечатанное произведение. Вот по этому поводу господин Ашур и зашел к нам.

Сказав несколько хвалебных слов в мой адрес, он повторил:

— Хороший фундамент заложен, слава богу!

У меня были три сестры — Хасик, Сирануш и Дзайник. Хасик была младше Акопа, но старше Левона и Геворка, я — самый младший из братьев — был старше Сирануш и Дзайник.

Мои воспоминания о Хасик всегда связаны с отцом: она подавала ему чувяки, подносила воду, когда он мыл руки. Исключительно услужливой девушкой была Хасик.

Для меня осталось загадкой — чем ее пленил золотозубый приезжий из Америки? Подробности мне неизвестны, знаю только, что счастья с ним она не нашла.

Хасик всегда готова была служить другим.

Сирануш — девочка с большими черными глазами и пышными волосами, любительница поболтать и посмеяться — обладала редким даром выводить людей из себя тем, что, не прекословя, соглашалась с ними, но в этом согласии вечно сквозила неприкрытая ирония.

В школу мы ходили вместе, я сопровождал ее. На улице она брала меня за руку и прижималась ко мне. А я… я очень гордился тем, что охранял такую девушку. Я любил ее, потому что она не подтрунивала надо мной, и в ее отношении ко мне не было ни малейшей иронии. Несчастье постигло и Сирануш: ее мужа убили какие-то бандиты.

Дзайник — это вылитый я, родись я девушкой: те же голубые глаза, черные брови и пушистые ресницы. Ей ничего не стоило вспылить, по она быстро отходила. Я так хорошо понимал ее.

Многим она казалась непонятной, загадочной, а для меня ее характер был прочитанной книгой. Все ее поступки, даже самые нелепые, мог бы совершить и я.

Как часто я вспоминаю тебя, синеглазая моя сестренка! И когда я тебя вспоминаю, в моей памяти всплывают родные картины: наш сад, крыша нашего дома, цветущая акация. Вспоминаются желтые осенние листья, которые ветер сгребал в кучу; крупные хлопья снега… Тебе было отдано последнее молоко нашей матери, ты — последняя ее фиалка, последняя песня и последняя радость.

Кроме сестер моих, были и другие девушки, которые, ярко распустившись, благоухали на берегах моего детства.

Еще звенят в ушах их голоса, еще цветут их улыбки перед моими глазами. Они были веснами среди весен, цветами среди цветов.

Одна из них — Христина, с лицом цвета чистого застывшего меда, при встрече со мной вспыхивала вся, вспыхивала так, что, казалось, вот-вот сгорит. Маленькая, пухленькая, кругленькая, с руками тоже пухленькими, с ямочками.

Бывало, дерну ее за волосы, а она убежит и засмеется. До сих пор помню ее смех, он казался мне дивной песней.

Убежав от меня, Христина мчалась по дорожкам сада, взбегала на веранду дома, распахивала окна и заливалась смехом.

Христина была как звездочка, сошедшая с неба.

— Спустись, — кричал я ей снизу.

— Не спущусь, дергаешь за волосы.

— Не буду, иди.

Она спускается в сад. Я отхожу к зарослям кустарника. Она следует за мной, Останавливается там, где никто нас не может видеть, даже если будет подглядывать с неба, — в самой гуще зарослей, Христина мне кажется лампадой, зажженной чьей-то невидимой рукой.

Подхожу к ней.

Она опускает глаза.

Сердце колотится, вот-вот вырвется из груди. Беру ее за волосы.

— Дернуть?

— Дергай.

— Я не буду дергать тебя за волосы, — говорю ей шепотом и подношу ее косы к своим губам.

О, этот запах ее волос! Он словно исходил из чашечек всех цветов весны.