Ваан Тотовенц - Жизнь на старой римской дороге

Несколько здоровых парней наконец взялись помочь человеку пустыни.

— Если подымется, тогда уж пойдет, — решили они.

Принесли два бревна, с большим трудом просунули верблюду между ног и стали поднимать его с земли. Подняли. Все были рады, а погонщик не в силах был сдержать свой восторг: блаженно улыбался, обнимал всех. Но через минуту-другую верблюд зашатался, опустился на колени. Погонщик впал в отчаяние.

— Ну и упрямец — удивлялись парни.

В этот день закружился первый снег, он таял, не достигая земли, потом стал садиться на наши одежды… О, эти белые снежинки! В них тончайшее искусство природы, более тонкое, чем искусство человека.

Мы любовались первым снегом, а человек пустыни… Для него ничего не могло быть страшнее этих белых снежинок.

В наш восторг, вызванный первым снегом, вплелась скорбь человека пустыни.

Смотрел и верблюд на эти странные белые хлопья и резким движением то и дело стряхивал их с головы.

И вдруг погонщик опустился перед ним на колени, закутался в абу и заплакал. Чтобы как-то утешить его, мальчишки принесли ему хлеба. Но он продолжал плакать. Слезы катились из глаз, терялись в жиденьких усах и бородке.

Верблюд уставился на погонщика немигающими глазами, словно хотел проникнуть ему в душу.

Вдруг верблюд вытянул шею, простонал жалобно, вздохнул несколько раз и стал подниматься.

Мы закричали:

— Встал, встал дэв! [24] Дэв — сказочный злой исполин.

Погонщик вытер слезы, собрал принесенный нами хлеб, навьючил верблюда и пустился в путь, улыбающийся, радостный.

Прохожие останавливались и с любопытством смотрели на упрямца-верблюда, который, жалобно стеная, покачивался, уставившись куда-то вдаль.

Погонщик махал прохожим рукой, ловил монеты, которые они бросали, и спешил, спешил в пески — к жаркому солнцу юга.

Он удалился из нашей страны, где уже вслед за багрово-желтой осенью наступала суровая зима.

Осень уходила из наших мест поздно, задерживаясь, чтобы бедняки успели собрать опадыши, чтобы высохли разложенные на крышах фрукты.

Только осенью мы чувствовали всю прелесть солнца: она грело нежно, приятно.

Деревья в нашем саду делались желтыми, и багровые листья величиной с ладонь, лениво перевертываясь в воздухе, вспыхивали огнем в последних лучах солнца.

Начиналась борьба — схватка осеннего ветра с солнцем. И солнце уступало в конце концов ветру, который постепенно оборачивался жестокой стужей.

Наступала лютая долгая зима. Снег валил огромными хлопьями, покрывал улицы, сугробы поднимались до самых окон, потом — до крыш, дома зарывались в снегу.

И тогда двери закрывались, и люди входили в дом через слуховое окно.

Засыпав улицу, снег на время переставал идти. Жестокий мороз сковывал и уплотнял его, и он скрипел под ногами прохожих. По этому скрипу мы точно определяли, кто идет.

— Это Киракос-ага, — говорила мать. — Только куда он собрался в такую пору, не заболел ли кто? Ведь он уже тридцать лет зимой из дому не выходит.

Наутро мать посылала кого-нибудь из слуг к Киракосу-аге, узнать, в чем дело.

— Кланяйся матери, скажи, ничего страшного: у ребенка живот разболелся и Киракос-ага пошел за лекарством.

— Слава богу, — от смерти только избавления нет, все прочее — пустяки, — философски замечала она.

Стужа держалась месяца три.

В бедных домах в эти месяцы вязали, обрабатывали хлопок, а в богатых семьях ели-пили, полнели, нагуливали жир, становились ленивыми, Сопливыми, разговаривали нехотя, спали до одурения и просыпались разве только для того, чтобы пожевать и снова завалиться спать..

Зимой многие женщины нашего дома налегали на соленья — в семействе ожидались прибавления.

Начиналась очередная шумная возня на женской половине, потом крик роженицы сменялся воплем новорожденного. В каждой комнате, из каждого угла слышался плач. Через кухню пройти было невозможно: на уровне человеческого роста были протянуты веревки и на них висело детское белье. Ни разу за шесть месяцев не пустовали эти веревки, белье стиралось без конца и вывешивалось одно на другое — веревок не хватало.

Отец отчаивался: на улице — стужа, снег, дома — постоянный писк.

— Какое сегодня число? — справлялся он каждый день. И радовался, когда отвечали:

— Тридцатое.

— Еще месяц прошел, — вздыхал он с облегчением и начинал готовиться к отъезду. Спасался от детского крика он в Стамбуле. Уезжая, брал с собой список детей, чтобы никого не забыть, всем привезти подарки. Затем мать высылала ему дополнительный список новорожденных — часто преувеличенный.

— Чем больше привезет, тем лучше, — говорила она, — пригодится.

По возвращении отец передавал матери полный сундук покупок и ни во что больше не вмешивался. Было принято, что в знак благодарности женщины нашего дома с детьми на руках, одна за другой, подходили и прикладывались к его руке. А отец, довольный, улыбался и целовал детей.

В Ова Баглари был у нас сад.

Ова Баглари — прилегающая к городу огромная территория, занятая садами. Осенью, когда начинался сбор урожая — винограда и миндаля, хозяева садов переезжали на десять — пятнадцать дней туда, разбивали шатры и разводили костры, ибо по ночам сильно холодало.

В эту пору Ова Баглари, если смотреть с горы, напоминала пылающее небо. Вокруг костров пели, танцевали. Даже девушкам разрешали в эти дни петь и танцевать. Костры горели ярко, освещая лица молодых. В эти дни многие девушки находили своих суженых. Молодые по ночам исчезали за большими виноградными лозами с красными, налившимися гроздьями, и там разжигали вечный костер любви.

При тихом свете луны, плывущей в холодной ночной синеве, сливались губы влюбленных, души наполнялись счастьем. Юноша обнимал девушку, и казалось ему, что он обнял всю природу, землю со всеми ее дарами; казалось, он заключил в объятия не просто Заруи, а разгорающийся жаркий костер.

— А эти куда скрылись? — слышится голос.

Юноша и девушка замирают, крепче прижимаются друг к другу… Природа осенняя, исполненная живительных соков, растревожила их, опалила им души…

И после сбора урожая родители юноши торжественно идут к родителям девушки.

В доме у девушки никто не знает истинной цели визита, знает только она, потому что юноша оставил ей на крыше записку: «Вечером отец и мать придут просить твоей руки, не стыдись, скажи им: „Хочу за него“».

— Коли нас спросите, мы согласны, да вот захочет ли девушка? — отвечают родители.

И в полночь мать спрашивает:

— Заруи, ты слышала, руки твоей просят.