Ваан Тотовенц - Жизнь на старой римской дороге

— Эй, турки прорвались!..

— Армяне подходят к крепости, дай им по башке!..

И это считалось невинной игрой.

Развлекались мы таким образом до самой империалистической войны.

А в ней, в империалистической войне, была сыграна, собственно, та же игра, с той только разницей, что теперь стороны представляли настоящие армяне и настоящие турки и играли они всерьез, на настоящей земле, сжигаемые ненавистью друг к другу.

Никто, ровным счетом никто не говорил нам в детстве: бросьте эту игру. Мы играли, а взрослые усатые люди, снискавшие себе славу людей серьезных и мудрых, смотрели на нас и улыбались.

Каждый раз перед началом игры вставала перед нами понятная трудность: никто не хотел быть «турком». Приходилось тянуть жребий, кто вытягивал «армянина» — ликовал, а кто «турка» — вешал нос.

Да, мы росли в такой атмосфере.

И грядущим поколениям расскажут удивительную сказку:

«Жил да был на свете немногочисленный древний народ, и земля его простиралась от моря Ванского до моря Средиземного и от Багдада до Византии. Был он землепашцем-бедняком, ремесленником, интеллигентом, торговцем, помещиком, банкиром, большим государственным чиновником, дворником, слугой, рабом и прочим. Пламенно любили этот народ его богатые сородичи, жившие за границей, питали к нему искреннюю любовь и министры западных правительств, потому что была у этого народа высокая культура, которую они распространяли по всему Востоку. Движимые пламенной любовью, министры и сородичи толкали этот народ на войну с его соседями — народами другой веры, крови и культуры, — который, однако, значительно превосходил их численностью и оружием. И грянула ужасная война. Весь мир потонул в пороховом дыму, потекли реки крови. И крикнули на ухо этому древнему народу западные министры и богатые его родичи: „Пробил час освобождения, бей своего соседа, хвати по его полумесяцу крестом своим“. Черные, красивые глаза этого древнего народа блестят, жаждут свободы, и начинается неравный бой: крошат, бьют, и от народа этого остается горстка людей — как печальная память о кошмаре. А после битвы с наглым цинизмом смеялись над костями и пепелищем министры и богатые родичи.

С неба упало три яблока…»

Было в той стране, где мы родились, поколение детей, которое выросло позади бань, на неостывших кучах золы.

На языке турок это было поколение кюльхан беев — князей зольных куч, — ни у кого из них не было отца, как у Христа из Назарета, родившегося за тысячу девятьсот тридцать лет до нас, потому что в наш век не сыскался бы святой Иосиф, готовый взять в жены деву с младенцем на руках. «Святые девы» оставляли своих младенцев, едва поднявшихся на ноги, среди куч золы, позади бань, и те росли себе без Иосифов и без матерей.

Зимой они разгребали золу, зарывались в нее, спасаясь от жестокой стужи.

Князья зольных куч жили впроголодь, полуголые, слонялись вокруг мечетей, хватая оплеухи.

Питались они на помойках объедками арбузов, дынь, всякими очистками, — кто был посильнее, добывал более вкусную еду: один из лап бездомной кошки кусочек мяса вырвет, другой — баранью голову из мясной лавки стащит, третий — яйцо на каком-нибудь базаре…

В полдень князья сходились за казармой, — туда солдаты сливали остатки хараваны [33] Харавана — солдатская похлебка. . Случалось, что нападали на телеги крестьян, привозивших в город продукты. Избиваемые в кровь, разживались зерном или мукой. Особенно дружно бросались на телеги, груженные сахарной свеклой, потому что могли испечь ее в свежевысыпанной золе.

Не было никакой организации — государственной, религиозной, общественной или благотворительной, которая заботилась бы об этих несчастных.

Своих покойников они хоронили сами, чуть поодаль от зольных куч, разбивая друг другу головы при разделе лохмотьев.

Раз в год хозяева бань, согласно закону, убирали все зольные кучи. В дни таких расчисток рабочие натыкались не на один десяток трупов.

Один из князей зольных куч был Али, красивый, высокий, хорошо сложенный и сильный малый.

Али исполнилось двадцать пять лет, когда отец мой поставил его сторожем в нашу усадьбу. Князья зольных куч частенько наведывались в нашу усадьбу, но со вступлением Али в новую должность набеги их прекратились. Али сам снабжал свою ораву фруктами и овощами, не злоупотребляя, однако, доверием отца.

Отец был доволен им. Усадьбу таким образом уберегли от разорения.

Али был человек верный, честный и смелый. В драке он брал верх даже над полицейскими.

Поступив к нам на службу, он сразу же сменил одежду, выкупался (третий раз в жизни), побрился, постригся, повязался широким длинным зеленым поясом, заткнул за пояс нож и взял в руки длинную и толстую, как посох, палку.

Но люди все равно не забывали о его прошлом и при каждом удобном случае бросали ему в лицо презрительное:

— Кюльхан бей…

Как-то пришел Али к моему отцу, смущенно стал перед ним и сказал:

— Хаджи-эфенди, думаю в другой город податься, здесь все знают, что я кюльхан бей.

И грубый этот человек, никогда в жизни не плакавший, вдруг зарыдал.

— Не обращай внимания, Али, — сказал отец, — через несколько лет все забудут, что ты был кюльхан бей, ты станешь человеком… — и вложил ему в руку несколько серебряных меджидов.

Али денег у себя не держал, все, что дарил ему отец, он отдавал на хранение старой моей тете. Никаких потребностей, кроме как поесть и одеться, у него не было: ел у нас, носил купленную отцом чуху, а тетя снабжала его табаком из трапезундских запасов отца.

Али заботился о бывших друзьях. Кого определит в слуги, благодаря знакомствам, приобретенным в нашем доме, кого в кучера, нескольких пристроил к лошадям. Старался помочь даже тем, кто удирал в горы разбойничать.

Поговаривали, что эти бандиты спускаются иногда с гор и навещают Али в нашем имении, но мы в это не верили.

Городские власти несколько раз тайно засылали к нашей усадьбе полицейских, чтобы изловить бандитов, дружков Али. Но куда там! Ведь достаточно было малейшего знака на воротах, чтобы они прошли мимо. Ну а раз уж спустились с гор — с пустыми руками не любили уходить: грабили первого встречного и удирали.

Мать все опасалась, что отец когда-нибудь нарвется на них.

— Пораньше возвращайся из усадьбы, смотри, ограбят тебя, часы и деньги оставляй дома.

— Да будет тебе, жена, — отвечал отец, — они этого не сделают.

Но они так и сделали: отец однажды вернулся домой ограбленным. Мать напомнила, что предостерегала его..

— Темно было, даже по голосу не узнали меня.

— Так тебе и поверила я.

— Узнали бы — не стали трогать.

В полночь отец послал за Али.