Яльмар Сёдерберг - Серьёзная игра

Стоя в прихожей и натягивая пальто, он вдруг увидел в просвете между портьерами маленькую, нежную головку фрекен Мэрты Брем.

— Уже уходите? — спросила она.

— Да, надо, — сказал он.

Она отодвинула портьеру и подошла к нему.

— А вы не забудете, что мне пообещали? Он смотрел на нее, не понимая.

— Что я такое пообещал? — наконец спросил он.

— Что поможете мне поместить мои рассказики в газете.

Он торопился и впопыхах все перезабыл. Но она была так прелестна, склоня головку, словно кающаяся Магдадина, — и в чем ей было каяться? Он быстро оглянулся, убедился, что никто их не увидит, взял эту милую головку, и еще ниже наклонил ее вперед, и поцеловал куда-то в затылок. А потом он поднял эту головку, и поцеловал ее в рот, и сказал: «До свиданья!» — и вышел.

В унылой декабрьской тьме падал мокрый снег. До Оперы было десять минут хода. Взять извозчика? Лишний расход…

Он шел пешком и думал о Мэрте Брем. И о Дагмар.

«Почему я раз в жизни не могу, как другие, позволить себе любовную связь? Живем ведь только раз. Дагмар хорошая женщина. Но одно и то же день за днем, ночь за ночью, из года в год приедается. Вот уже четыре года, как мы женаты, а я ей ни разу не изменил. А ведь… А ведь я же не люблю ее! Так отчего же раз в жизни мне нельзя завести любовь на стороне? Помнится, на заре юности, я мечтал оставить свое имя в истории Швеции. Что-то не похоже на то, нет, не похоже. Так отчего же тогда не довольствоваться, тем, что само плывет в руки? Вздор. Чем плоха Дагмар? И она блюдет честь дома; не мешало бы и мне заботиться о том же. Ну, а фрекен Брем… Ей попросту хочется поместить в газете свои рассказы, и в счет аванса я сорвал этот поцелуй. Не будь Торстен Хедман нынче в Греции, аванс достался бы ему… И чтобы из такого начала проросла grande passion? [13] Великая страсть ( франц .). Сомнительно. Однако поживем — увидим…»

Но как обжег его ее маленький, острый язык…

Он увидел еще издали, что на тротуаре около Оперы толпятся люди, а газетные витрины плотно облеплены прохожими. Ему встретился знакомый журналист, и он спросил его:

— Что? Король умер?

— Пока еще нет.

…Он вошел в театральный подъезд. Время он рассчитал точно; был конец первого антракта, когда он вошел в зал и сел на обычное свое место; публика уже устремилась в партер. Низенький, плешивый господин с женой — высокой, тонкой, темноволосой, но уже чуть тронутой сединой дамой — прошли мимо него к первым рядам. Арвид знал ее в лицо и по имени. Она была та самая женщина, из-за которой Маркель в девяносто восьмом или около того попал в нервную клинику. И Арвид знал, что ей пришлось увидеть то, чего не видел больше ни один смертный: она видела, как Маркель плакал. Одно время ее называли «переходящим кубком».

Зал был уж почти полон.

Вокруг шелестел приглушенный говор: такой-то и такой-то разошелся с женой и женится на такой-то или такой-то… Да что вы, помилуйте, это совершенно проверено, я это из первых рук знаю…

Справа от него пустовали два кресла. Две дамы неслышно вошли и заняли их в ту самую секунду, когда погас свет.

Лидия.

Нет!.. Но с ним рядом, бок о бок с ним в самом деле сидела она, Лидия. Он узнал ее тотчас. На секунду ее ресницы взметнулись прямо на него. На целую бесконечную секунду. Глаза в глаза. Потом она отвернула от него головку, опустила веки и, казалось, углубилась в музыку. Сильный, прекрасный голос фру Клархольм-Фибигер заполнил зал…

Лидия сидела, слегка подавшись вперед и левой рукой подперев подбородок. Он искоса разглядывал эту руку. Он сразу же заметил и осознал, что обручального кольца на ней не было, а был платиновый перстень со смарагдом и двумя мелкими бриллиантами. Но что же из того?.. И все-таки… Он знал, что муж ее вскоре после свадьбы купил именье в Сёдерманланде, и, как он думал, с тех пор она зажила тихой жизнью с дочкой и мужем, которого, как он решил, она ценила и уважала и, может быть, даже любила. Бывает ведь, что пожилому мужчине удается снискать любовь юной девушки. Правда, в девяти случаях из десяти это все лицемерие и обман, и скрывается за этим совсем иное… Однако же на ней еще и жемчужное ожерелье со смарагдовым замочком… Как же иначе! Цена любви!

Вдруг он в темноте почувствовал, как лицо его залилось краской. Он сидел бок о бок с той, которую когда-то так любил. Через десять долгих лет после того, как в последний раз ее видел. И достало всего лишь нитки жемчуга со смарагдовым замочком, чтобы он пустился в эти низкие рассуждения и фантазии… Кто я? Что со мной? Что из меня будет? А сам-то я разве не продался Дагмар за две тысячи в год? Положим, на самом-то деле оно и неправда, но со стороны ведь и так можно судить… А ну как то же случилось и с Лидией? Кто знает, как все было? Так ли, как хочется судить и рядить со стороны?

Он украдкой ее разглядывал. Господи Боже, как она была хороша! Она переменилась, но как-то странно, словами не объяснить и трудно даже понять… Та же, и все ж другая. Она показалась ему еще прекрасней, чем прежде, но в красоте ее стало теперь что-то немилосердное, опасное. И что-то чужое проступало в ее чертах. Все в нем словно насторожилось: «Берегись этой чужой женщины». Встать и уйти, бежать в газету, написать рецензию, взять извозчика, забрать свою Дагмар от Рубиных и ехать домой!

Он никуда не ушел.

Кончилось действие. Он слышал, как она обменялась несколькими словами со своей компаньонкой или приятельницей. Та поднялась и вышла. Лидия осталась.

Арвид тоже остался. Кресла вокруг них пустели.

Их руки поискали друг друга и встретились.

Оба молчали. Потом она спросила, очень тихо:

— Ты счастлив?

Секунду он молчал.

— А кто счастлив? — ответил он. — Но надо как-то жить.

Что поделаешь.

— Да, — сказала она. — Что поделаешь.

Приятельница вернулась.

Разговор оборвался.

После спектакля он пошел в газету и, торопясь, набросал коротенькую, но жарко хвалебную рецензию о Сенте в исполнении фру Клархольм-Фибигер. Потом он взял извозчика и поехал к Рубиным за Дагмар. Там шел горячий спор относительно национальных корней королевской семьи. Фройтигер утверждал, что они из евреев.

— Да нет же, они не из евреев, — спорил Маркель. — Где это видано, чтоб еврей был так высок ростом! Скорей уж они из арабов. В Беарне очень многие происходят от мавров или арабов. Но не все ли равно? Что до меня, так я ничего постыдного не усматриваю ни в том, чтобы происходить от народа, который изобрел бога, ни от народа, который изобрел цифры!

— Во мне самом тоже есть немного еврейской крови, — добавил Маркель. — Восьмая часть. Бабка моя была полуеврейка, ее отец был еврей. Но, кажется, он перешел в христианство на простом основании: какого черта быть евреем и платить налоги двум церквам, когда не веришь ни в одну!