Яльмар Сёдерберг - Серьёзная игра

— Нет, там мы не побывали. В Бедекере оно не указано.

Теперь, кроме них, в зале никого не было. Засидевшиеся за завтраком двое господ ушли.

За окнами плыл заупокойный звон.

Он все еще держал ее левую руку в своей правой.

Он поднес ее к лицу и разглядывал перстенек со смарагдом.

— Красивое кольцо, — сказал он.

— Да. Маркус мне его подарил, когда я дала ему согласие.

Он секунду помедлил, потом сказал:

— Он был, выходит, так убежден в твоем согласии, что заранее припас дорогое кольцо?

— Нет, оно у него было еще прежде. Он рассказал мне целую романтическую историю, и она произвела на меня впечатление — тогда… Он любил одну девушку, давно, двадцать или тридцать лет назад, и для нее-то он купил это кольцо. Но он не успел ей его подарить, она его обманула. И он взял с меня клятву, что, если я когда обману его, я уже не буду носить кольца.

— И ты держишь клятву?..

Она смотрела прямо перед собой и не отвечала. Потом она сказала:

— Мне бы так хотелось рассказать тебе немного о моей жизни. Не теперь. Потом. Когда-нибудь. Или нет, я тебе напишу. У нас в Шернвике зимой такие длинные вечера. Вот я и сяду как-нибудь и напишу тебе. А ты не отвечай, это нельзя. Он такой ревнивый, и он следит за каждым моим письмом. Он их не вскрывает, нет, и не требует, чтобы я ему их читала. Но он за ними следит.

— Так ли хорошо тебе с твоим мужем, Лидия?..

— Бывает, — сказала она, — что мы заговариваем о разводе — зимой в Шернвике такие длинные вечера! Но всегда мы разговариваем об этом спокойно, деловито. И кончается все тем, что я остаюсь. Он умеет убеждать, мне его не переспорить. И он отец моей дочери. И у него деньги, понимаешь, деньги.

Он провел ее ладонью по своим глазам. Никто их не видел.

Вошли двое — уже обедать — и сели неподалеку. Он вынул из кармана блокнот, достал оттуда вдвое сложенный рисунок и положил перед ней на стол.

— Помнишь? — спросил он. Она тихонько кивнула.

— Спасибо, что хранишь…

— Много лет я носил его с собой, в блокноте.

Она перевернула листок и прочла свою выцветшую надпись и под ней четыре его строчки и потом долго сидела, молча глядя в пустоту.

— Но ты ведь добилась того, чего хотела, — сказал он. — Ты вырвалась далеко, вырвалась прочь. Или тебя тянет еще дальше?

Она не ответила, она только шепотом повторила последние слова его стихов:

— Когда ты написал это? — спросила она.

— Несколько лет назад. Кажется, почти тотчас после женитьбы.

Она все думала, думала.

— Нет, — вдруг ответила она на его вопрос, — нет, меня не тянет еще дальше. Теперь бы я иначе написала. Я бы написала так: «Я хочу домой, хочу домой, к себе домой!» Но я уже не понимаю, где он, мой дом. Не понимаю, где я была бы дома. Знаешь, я как будто потеряла самое себя. Знаешь, я как будто запродала свою душу. Но и прелесть-то была немалая; он ведь повел меня на высокую гору и показал мне все царства мира и славу их! И вот я предмет роскоши в прекрасном хозяйстве богатого старика! Теперь-то я знаю, какая правда в тех стихах: годами не искупишь часа… Ох, Арвид, Арвид, и отчего нам такая ранняя осень. Ведь мы же еще молоды!

Он взял рисунок и вложил его обратно в блокнот.

— Да, — сказал он. — Для осени рано.

Зала понемногу наполнялась и уже горела всеми огнями. Арвид подозвал официанта и расплатился. Но они еще остались.

— Для осени рано, — проговорил он. — Но ведь нам самим решать, смириться ли с осенью или еще поглядеть на летние дни…

Она смотрела на него. Глаза ее расширились: «Ты любишь меня, еще любишь? Неужели же, неужели ты еще любишь меня?»

Он не мог оторвать глаз от ее лица.

— Никогда, никогда в жизни, никогда я не смогу любить никого, кроме тебя.

Она вдруг побледнела, и лицо ее осветилось бледностью.

— Правда? — спросила она.

У него так стучало сердце, что он не смог ответить. К горлу подступил комок, давнишний комок. Десять лет с ним такого не было.

Но оба спокойно и чинно, словно два манекена, застыло глядели прямо перед собой, в пустоту.

— Не хватало только, — услышал он, как сквозь сон, ее шепот, — не хватало только, чтобы вся моя жизнь прошла, а я бы так и не была твоя!

И, как сквозь сон, он увидел, что она тихонько сняла с пальца перстенек со смарагдом и положила в сумочку.

— Пойдем, — шепнула она.

Он вдруг очнулся.

— Нет, нет, — сказал он. — Нельзя. Нельзя нам идти вместе по лестнице и по коридору. Какой твой номер?

— Двенадцатый.

— В первом этаже?

— Да.

— Лучше сперва пойду я. Я поднимусь в гостиную. А ты покуда останься тут. А потом пойди к себе. Я буду стоять в дверях гостиной и увижу тебя. И когда никого рядом не будет, я пойду к тебе.

— Да, да.

Он стоял в дверях гостиной. Горничная была далеко, в другом конце коридора. Она поднялась по лестнице, она вошла к себе в номер. Она исчезла за дверью.

…Он стоял в ее комнате и повертывал ключ в замке.

— Не хватало только, — слышал он ее всхлипыванья на своей груди, — не хватало только…

А в декабрьскую мглу все падал и падал заупокойный звон.

Надежда Арвида Шернблума руководить иностранным отделом в «Национальбладет» исполнилась с нового, 1908 года, а коль скоро за ним оставался и музыкальный отдел, годовое жалованье его теперь составило пять тысяч крон. Меньшей суммой он бы и не обошелся. Помощь тестя прекратилась уже в прошедшем году, и лишь благодаря разумной бережливости Дагмар, да еще благодаря займу в банке, полученному по поручительству Донкера и Фройтигера, им удалось свести концы с концами.

Старый Якоб Рандель, однако, пока держался. Он сильно сдал, мало что оставалось от былой молодцеватости, но и сейчас еще ему случалось после славного обеда бахвалиться, будто каждому из наследников он оставит по сто тысяч, когда Всевышнему угодно будет призвать его к себе. Правда, уже через пять минут он мог сказать: черт побери, еще неделя — и я банкрот! Однако проходила неделя, и он закатывал пышный обед с министром Лундстремом в качестве главного угощенья. Министр Лундстрем, с неприязненным любопытством понаблюдав странные ребячества левого премьера, вновь занял наконец свое законное место среди мужей королевского совета.

Как-то раз после одного такого обеда, осмелев от выпитого, Арвид позволил себе осведомиться, какого мнения господин министр о праве голоса для женщин.

— Мум-мум, — отвечал министр Лундстрем. Но тотчас несколько дружелюбней добавил:

— Министр, мум-мум…

Арвид тотчас отбросил все попытки разобраться в этой загадке оракула. Но потом Дагмар объяснила ему смысл ответа: Арвиду следовало называть министра дядей, как делала она, Дагмар, ибо он приходился кузеном ее покойной матери. Министр имел обыкновение всякий раз, обедая в этом доме, выступать с кратким трогательным словом. На сей раз он постучал по бокалу и сказал: