Яльмар Сёдерберг - Серьёзная игра

Арвид посадил Дагмар на извозчика и отвез домой.

Пока она раздевалась, он отыскал в буфете немного виски и содовой. Он приготовил грог и принялся с сигарой в зубах ходить взад-вперед по кабинету. Он бормотал строчки из Виктора Рюдберга:

Дагмар, в одной рубашке, заглянула в кабинет.

— Вот твое кольцо, — сказала она, — я его нашла у себя в постели!

— А-а… — ответил он.

Он ходил взад-вперед по кабинету.

Снова его окликнул голос Дагмар:

— Ты скоро?

Он остановился подле бюро. Крышка была откинута. В рассеянии, полуосознанно он выдвинул тот ящик, где среди прочего хлама лежал некий рисунок карандашом. Тот, изображавший голые ивы и перелетных птиц в темном небе. Он перевернул листок: «Прочь сердце рвется, в даль, даль, даль…» Это было написано на самом верху. А ниже сам он — он не мог вспомнить когда — приписал четыре стиха:

…В рассеянии, полуосознанно, он сложил листок и снова, как встарь, положил его в блокнот.

Наутро его разбудил тяжелый дальний гул колоколов. Звонили во всех церквах. Он сел на постели.

— Значит, король умер, — сказал он жене. — С самого нашего рожденья старик правил нами, и вот…

Он подошел к окну и поднял штору. Был сизый, сирый день. Над Высшей технической школой наискосок напротив реял старый, потрепанный, полуспущенный флаг. А колокола всё гудели, всё пели…

…В кабинете пылал камин. Он сидел у бюро и курил первую после завтрака сигару. Дагмар спала. Их служанка, Августа, принесла письмо.

Он тотчас узнал руку Лидии и поспешно разорвал конверт.

«Арвид. Я пишу тебе из отеля «Континенталь». Я только что вернулась из Оперы. Швейцар говорит, что ты будто бы успеешь получить письмо в воскресенье утром. В понедельник утром я уезжаю домой, в Шернвик, сюда я приехала только за рождественскими покупками. Может быть, тебе удастся выбраться в воскресенье? Я буду в половине третьего пить чай в ресторане отеля. Я тут одна. И в это время в ресторане пусто.

Что могу я еще написать тебе после вчерашнего?

Ведь столько лет прошло, столько лет…

P.S. Письмо сожги.

Лидия».

Он задумался. «Домой, в Шернвик…» Со вчерашнего вечера в нем засела тайная, смутная надежда, что с мужем своим она больше не живет, что она, быть может, поселилась в Стокгольме. «Домой, в Шернвик…»

Он бросил письмо в огонь. Оно вспыхнуло, скорчилось, обуглилось и почернело.

— Идти мне на свиданье или не идти?

Он вынул из бумажника двухкроновую монету,

— Брошу монету. Будь что будет. Если король, я пойду, если решка, не пойду.

И он пустил монету по крышке бюро. Решка. Ну еще разок! — Решка.

— Ладно, третий и последний раз! — Решка.

Он досадовал больше на себя, чем на упорную решку.

— Что за ребячество! Разумеется, я пойду.

Улицы окутало густой, серой завесой дождя. Было едва за полдень, но вдруг стемнело. Над городом плыл заупокойный звон. Воскресные прохожие брели медленно, словно за гробом. Тополя подле Высшей технической школы выстроились тихим почетным караулом. Королевский холм, в ясные дни так украшающий глубь улицы Королевы тремя своими колокольнями, нынче глядел до странности печально. «Замок Привидений» был еще угрюмей обычного. Здание Академии наук словно тяжко дремало. Улица Королевы хмурилась от ненастья; казалось, колокольному звону не пробить могильной тишины.

Арвид пошел в газету. Кабинет Торстена Хедмана отныне был нераздельно в его распоряжении. Хедман все разъезжал, а Хенрик Рисслер, замещавший его на поприще театральной критики, редко заглядывал в редакцию, а свои небрежно-короткие и уничижительные рецензии набрасывал в блокнот чернильным карандашом, сидя за столиком в кафе Рюдберга. Шернблум, кроме музыки, уже несколько недель вел еще иностранный отдел. Не без оснований он рассчитывал с нового года стать «министром иностранных дел». Но, как на беду, ничего интересного, громкого нигде в мире не случалось. Лишь глухие отзвуки процессов Эйленбурга и Мольтке-Хардена [14] Речь идет о скандальных процессах 1906–1907 гг., в которых немецкий публицист, основатель политического еженедельника «Цукунфт» Максимилиан Харден выступил разоблачителем нравов и пороков придворных кругов. Одним из обвиняемых был приближенный императора Вильгельма II князь Филипп Эйленбург. — вот, собственно, и все. Он взял со стола «Цукунфт» и принялся листать. Там была статья Хардена, его заинтересовавшая. Он сел за машинку и начал ее переводить.

Он почти уже управился с переводом, когда мальчишка-курьер доложил о даме, желавшей поговорить с ним.

— Проси.

То была фрекен Брем. В первую секунду он подумал: это Лидия, но отчего она пришла сюда, когда условлено встретиться в «Континентале»? О фрекен Брем он позабыл совершенно.

— Чем могу служить? — осведомился он, но тотчас поправился. — Ах да, рассказы! Вы принесли ведь их?

Она оторопела. Она совсем смешалась и несколько натянуто наконец ответила:

— Да, я принесла три вещицы. Но я бы никак не хотела…

— О, простите мне мою рассеянность, — сказал он. — Я так ушел в работу, с кем не бывает… Прочесть ваши рассказы будет для меня истинное удовольствие, и я завтра же или послезавтра вам напишу.

— Благодарствую, — сказала она. — Прощайте! И, слегка склонив головку, она вышла.

Арвид Шернблум вспоминал вчерашнее, и ему стыдно стало своей давешней сухости. И, принимаясь за ее опыты, он настроил себя на самый снисходительный лад. Наскоро покончив со статьей Хардена, снабдив ее пояснительным вступлением и кое-какими разъяснениями в конце, он тотчас принялся за рассказы фрекен Мэрты. Первый рассказ не поднимался выше посредственности. Но, принимая во внимание ненасытный аппетит и неразборчивость, с какими газетный дракон набивал свою утробу всякой всячиной, при случае и такое вполне могло сойти. Второй рассказ был просто-напросто невозможен. Но третий, к приятному его удивлению, оказался хорош. Он тотчас скрепил его редакционной подписью и послал в набор. Потом он вернулся к столу и написал следующее:

«Фрекен Мэрта Брем,

Я позволю себе высказаться о ваших рассказах в том порядке, в каком мне пришлось их прочитать. «Старинная комната» годна для опубликования, но не более. «Лунная ночь» не годна для опубликования, во всяком случае, в «Национальбладет». Но «Красная кушетка» выдает, по моему скромному мнению, недюжинный литературный дар. Рассказ так хорош, что вы вполне могли бы поставить под ним свою подпись, если бы пожелали.