Владислав Реймонт - Комедиантка

Уйдя со сцены и спрятавшись за кулисами, Янка успокоилась и уже злилась на себя за то, что поддалась этому детскому страху.

Во время второго акта Янка волновалась, но уже пела, слушала музыку и смотрела на публику. Встретившись взглядом с редактором, сидевшим в первом ряду, она совсем приободрилась, а его приветливая улыбка еще больше придала ей смелости. Сначала Янка видела только его, потом стала различать лица других зрителей.

Пока шел комический диалог и хористки, изображавшие народ, прогуливались по сцене, перешептываясь, Янка присматривалась к своим новым подругам.

— Бронка, вон твой аптекарь, смотри, в третьем ряду слева.

— Глядите-ка! Даша в театре… У! Как разрядилась…

— Еще бы! Отбила у Мими банкира.

— Где она сейчас выступает?

— В «Эльдорадо».

— Сивинская! Застегни мне крючки — юбку потеряю, только говори мне что-нибудь на ухо — никто не заметит.

— Людка! У тебя парик линяет.

— Следи лучше за своими космами!

— А я завтра отправлюсь в Марцелин с одним… Может, поедешь с нами, Зелинская?

— Смотри, вон тот студент с краю строит мне глазки.

— Не люблю этих голодранцев.

— Зато какие веселые парни!

— Благодарю! У них только и есть, что водка да сардельки. Неплохое угощение… для уличных девок.

— Тише, Цабаниха в ложе.

— Что это она вырядилась сегодня как девочка?

— Тихо! Поем.

Каждый раз с небольшими вариациями повторялось то же самое. Хористки посылали зрителям обворожительные улыбки. В паузах успевали обменяться мнениями о публике, в основном о мужской ее половине, женщин же удостаивали только критикой и насмешками.

В кулисах было полно народу — костюмерши, машинисты, мальчишки из буфета, ожидающие выхода актеры; все смотрели на сцену. Няня с двумя старшими ребятишками Цабинских сидела почти на авансцене, под самым занавесом.

Было очень жарко, и актеры чувствовали себя неважно — казалось, грим вот-вот потечет по щекам.

Вавжецкий из-за кулисы отчаянно подзывал Мими, которая в это время пела дуэт с Владеком. Она то и дело украдкой показывала Вавжецкому язык, но понемногу придвигалась к нему все ближе.

— Дай скорей ключ от квартиры… Забыл ботфорты, а мне их сейчас надевать.

— В платье, в гардеробе. Мог бы и сам сообразить, — ответила Мими и, взяв высокую ноту, поплыла на середину сцены.

Владек то и дело сбивался, Хальт стучал палочкой о пюпитр. Грозное недовольство дирижера окончательно смутило певца, и он пел все хуже и хуже.

— Специально засыпает меня, свинья, шваб, — шипел он злобно, не забывая страстно обнимать Мими в любовной сцене.

— Не дави же так… Боже мой, переломаешь ребра! — шипела Мими, томно улыбаясь.

— «Но я люблю тебя… безумно люблю! Люблю тебя…» — пламенно пел Владек.

— Совсем рехнулся! У меня же синяки будут и…

Тут ей пришлось замолчать, потому что Владек кончил петь, и лавиной грянули аплодисменты. Мими взяла партнера за руку, и, раскланиваясь, они вышли к рампе.

В антракте Янка с интересом приглядывалась к первому ряду партера: ей сказали, что там сидят театральные обозреватели, да и сама она видела таблички с названиями газет на спинках кресел.

Редактор стоял в проходе и разговаривал с каким-то тучным блондином.

Помощник режиссера наблюдал за установкой декораций к следующему акту; Янка подошла к нему и спросила:

— Скажите, из какой газеты этот редактор?

— Наверняка не из какой: сезонный посетитель летних театров.

— Не может быть! Он сам говорил мне, что…

В ответ на это помощник режиссера рассмеялся.

— Только такая наивность, как вы, поверит закулисным разговорам.

— Но он же сидит на местах для прессы, — привела Янка неотразимый аргумент.

— Ну и что?.. Там полно этого сброда. Смотрите, вон тот блондин — он один литератор и театральный критик, а остальные… так, летние пташки. Бог знает, кто такие и чем занимаются. Зато всех знают, вовсю работают языком, имеют деньги, сидят на лучших местах — вот никому и нет дела, кто они такие…

Янка слушала, неприятно пораженная открытием.

— О, вы превосходно, бесподобно выглядите! — редактор вбежал на сцену, издалека протягивая к ней руки. — Поистине портрет Греза! [12] Грез Жан-Батист (1725–1805) — французский живописец, автор многочисленной серии женских головок. Побольше смелости, и все пойдет как по маслу. Завтра даю заметочку о вашем появлении на сцене.

— Благодарю вас, — не глядя на него, холодно ответила Янка.

Редактор засуетился и побежал к мужскому гардеробу.

— Приветствую, господа! Директор, как поживаешь?

— Что в зале, редактор? В кассе был? Костюмер! Черт побери, давай скорее мой живот!

— Почти все билеты проданы…

— Как идет спектакль?

— Хорошо, очень хорошо! Я вижу, директор обновил хор: такая миленькая блондиночка, глаз не оторвешь…

— Что, хороша? Совсем свеженькая…

— Придется похвалить вас завтра за заботу о публике.

— Ладно, ладно… Живот мне быстро!

— Директор, дайте записку в кассу на два рубля — нужно послать за ботинками, — просил кто-то из актеров, торопливо натягивая костюм.

— После спектакля! — отрезал Цабинский, держа на животе толщинку. — Затяни потуже, Антек!

Цабинского спеленали, как мумию.

— Директор, сапоги нужны сейчас, мне не в чем играть!

— Дорогой мой, пошел ты к дьяволу, не мешай! Звонок! — крикнул он помощнику режиссера. — Жилетку, быстро! Реквизитор, какая мебель на сцене? — почти кричал он, но реквизитор его не слышал. — Парикмахер, парик! Живо! Боже праведный, вечно вы опаздываете!

Когда Цабинский играл, он всякий раз устраивал в гардеробе суматоху. Чтобы подавить волнение, он кричал, ругался, вздорил из-за пустяков; парикмахер, портной, костюмер должны были увиваться вокруг него и следить, не забыл ли он что-нибудь взять на сцену. Хотя приготовления начинались очень рано, он всегда опаздывал, всегда заканчивал одеваться и гримироваться уже перед выходом. И лишь на сцене приходил в себя.

Сейчас было то же самое — куда-то пропала трость, он искал ее и вопил:

— Трость! Кто взял мою трость? Трость, черт побери, сейчас мой выход!

— Трубишь в уборной, как слон, а на сцене тебя не слышно, жужжишь, словно муха, — заметил Станиславский, ненавидевший всякий шум.

— Не хочешь слушать, ступай в сад.

— Никуда я не пойду, а ты утихомирься. Вместе с тобой невозможно одеваться…

— Следи за собой, гений! — крикнул разъяренный Цабинский, тщетно разыскивая по углам трость.

— Подмастерье, знай, что вопли — это еще не искусство.

— Твое бормотание тоже… Трость! Люди, дайте же трость!

— Ремесленник! — зло процедил Станиславский.

— Вы пойдете на сцену?! — обрушился на них помощник режиссера.

Цабинский побежал, вырвал у кого-то из рук трость, завязал на шее черный платок и ввалился на сцену.