Владислав Реймонт - Комедиантка

Янка долго смотрела старику вслед, пока он не исчез из виду где-то возле костела Девы Марии. Она даже протерла глаза: ей вдруг показалось, что все это галлюцинации.

— Нет, — прошептала Янка, все еще чувствуя на себе чистый, умиротворяющий взгляд старика и слыша его голос.

— «Будь доброй! Молись! Прощай!» — повторяла она, проходя по улицам.

«Прощай!» И перед глазами встал театр и целая галерея лиц — Цабинский, Майковская, Котлицкий, мадам Анна, Совинская, она вспомнила те дни, когда голодала, страдала, когда было унижено ее человеческое достоинство.

«Будь доброй!» И Янка видела Мировскую, которая на самые горькие обиды отвечала улыбкой, которая никому ничего плохого не сделала, а терпела столько издевательств; Вольскую, которая ценой своей жизни пыталась вырвать ребенка у смерти и которую вечно обманывали, сталкивая в нужду; няню, отдавшую себя чужим детям; помощника режиссера, деревенских мужиков, низведенных до положения животных; Янка вспомнила батраков, жульничество, обман, преступления, о которых так много слышала и которым не было конца. Янка чувствовала, как в ней что-то надрывается, ломается, кричит, как все существо ее наполняется болью, перед глазами встают обиды, несправедливость, слезы, муки, а кто-то сверху торжественно говорит ей:

«Будь доброй… Прощай… Молись…» И этим словам вторит насмешливый хохот.

Вернувшись домой, Янка долго не могла успокоиться. В голове шумело, в сознании все перепуталось. Невозможно было понять, где правда, где ложь. Только сейчас она прозрела и увидела, что злые и добрые — все одинаково страдают, мечутся, кричат о каком-то избавлении и жалуются на жизнь.

— С ума сойду! С ума сойду! — твердила Янка.

Утром прибежал Владек. Он был сегодня так добр, так горячо целовал ей руки. Янку очень удивила эта перемена. А Владек между тем упрекал в чем-то Цабинского, жаловался на мать. Янка очень скоро сообразила, что он хочет занять денег, и теперь уже смотрела на него совсем неприязненно.

— Купи мне пудры, я должна сегодня пойти в театр.

Владек вскочил, готовый к услугам.

— Закрой дверь: я буду одеваться.

Он вышел из комнаты, от которой у него был свой ключ. Щелкнул французский замок.

На улице, почти у самых ворот, он встретил Мецената. В голове Владека мелькнула какая-то мысль, он усмехнулся и поздоровался со стариком.

— Добрый день, уважаемый Меценат.

— Добрый день, как здоровье?

— Благодарю, я-то совершенно здоров, но вот панна Орловская… Директорша просила меня от своего имени справиться о ее здоровье.

— Что? Панна Янина больна? Мне говорили в театре, но я как-то не верил, думал…

— Больна, вот бегу за лекарством.

— И серьезно больна?

— О нет, теперь ей уже лучше, если хотите, можете навестить ее.

Меценат оживился, но тут же скромно заметил, поправляя пенсне:

— По правде, хотел, хотел уже не раз, но она так неприступна.

— Я помогу вам.

— Вы шутите, разве это можно? Хотя мое доброжелательное отношение…

— Можно. Вот ключ от двери. Она вас примет, она говорила мне даже, что не прочь была бы видеть у себя знакомых; что ж вы хотите, все дни в одиночестве.

— Но… А если…

— Идите, уж если мне дозволено было, то Меценату тем более. Через час я приду, посидим еще все вместе.

И Владек поспешно удалился.

Меценат протирал пенсне, топтался на месте, все решал, пойти или нет. Вдруг Владек вернулся и обратился к нему:

— Меценат, дорогой мой, одолжите пять рублей. Мне нужно получить у Цабинского деньги, а ждать его некогда: должен бежать за лекарством. Неприятные взял на себя хлопоты, но что поделаешь… дружба. Отдам вечером, только прошу сохранить все в тайне, и, пожалуйста, не сердитесь.

Меценат с готовностью достал из бумажника деньги и протянул Владеку десять рублей.

— Ради бога. Если нужно будет еще, скажите панне Янине — пусть только слово молвит.

Владек ушел, весело насвистывая.

Меценат направился к Янкиной комнате, бесшумно снял в прихожей пальто и вошел.

Янка причесывалась и, когда открылись двери, даже не обернулась, думая, что вошел Владек.

Меценат кашлянул и, протянув руку, приблизился к Янке.

Она вскочила и накинула платок на голые плечи.

— Мне тут пан Владислав сказал, что вы больны и грех было бы не навестить вас, — поправляя пенсне, сбивчиво начал оправдываться гость с приторной, банальной улыбкой на лице.

Янка, ничего не понимая, смотрела на него, и только, когда почувствовала прикосновение его холодной, влажной руки, покраснела и бросилась к выходу; при этом платок упал на пол, обнажив ее красивые плечи. Янка резким движением распахнула перед Меценатом двери:

— Прошу вас выйти!

— Даю слово, я не собирался вас обидеть. Просто как искренний ваш доброжелатель я хотел выразить свое сочувствие. Пан Владислав…

— Он подлец.

— Согласен, но вы не должны сердиться на меня и так резко выражать свое возмущение, это даже несколько…

— Прошу вас выйти вон, — еще раз повторила Янка, дрожа от гнева.

— Комедиантка! Право же, комедиантка, — бормотал Меценат, торопливо надевая пальто. Оскорбленный и сконфуженный, он вышел, хлопнув дверью.

— О негодяй, о… И я принадлежала такому человеку, я! Ах! Шакалы, не люди, шакалы! Ни к чему нельзя прикоснуться — везде грязь.

Негодование охватило Янку с такой силой, что она готова была кричать и плакать.

— Подлые! Подлые! Подлые!

Вскоре вернулся Владек; он принес пудру, бутылку вина и закуску. Войдя в комнату, он осмотрелся вокруг и пристально взглянул на Янку.

— Здесь был Меценат! — резко бросила Янка.

Актер цинично рассмеялся и, перейдя на какой-то нелепый кабацкий жаргон, стал объяснять:

— Это я разыграл его. Давай-ка лучше кутнем.

Янке захотелось сказать ему прямо в глаза о том, какой он подлец, но тут в ее ушах зазвучали слова: «Будь доброй… Прощай…» Она остановилась на мгновение и вдруг залилась спазматическим смехом, бросилась на кровать и заметалась на ней, повторяя сквозь истерический хохот:

— Будь доброй… Прощай…

Через неделю снова началась трудная жизнь и тяжелая борьба, теперь уже только за хлеб.

Как и раньше, Янка пела в хоре, одевалась, сквозь глазок смотрела на публику, которой становилось в зале все меньше; в антрактах бродила меж кулис, по уборным, слышала шепот, музыку, ссоры. Однако ее мысли и чувства непохожи были на прежние, как непохожа была она сама на прежнюю Янку! Она уже не искала в глазах у публики ни огня, ни любви к искусству, не бросала вызывающих взглядов в первые ряды кресел: нужда научила ее считать со сцены зрителей и прикидывать, каков сегодня будет сбор.

Голод научил ее тайком брать из реквизиторской хлеб, которым пользовались на сцене. Она съедала его по дороге домой; нередко это было единственной пищей за целый день. Поклонников теперь у нее не было, никто не провожал ее из театра, ни с кем уже не спорила Янка об искусстве.