Владислав Реймонт - Брожение

Больная очнулась, обвела сонным взглядом комнату и сказала:

— Зося! Толе пора в постель.

— Панна Зофья вышла, я сейчас позову ее, — сказал Стась и направился в гостиную.

Зося, закрыв лицо руками, сидела у фортепьяно; она подняла на Стася покрасневшие, заплаканные глаза.

— Панна Зофья!.. Вы сердитесь на меня за то, что я осмелился написать о вас маме, но… но… Толе пора в постель, больная зовет вас; поймите, я не мог не писать, не мог, и вы должны простить мне… В жизни человека бывают минуты, когда…

— Пан Станислав, нужно быть мужчиной, нельзя даже маме писать обо всем, что думаешь и чувствуешь, не надо. По правде говоря, мне следовало бы на вас рассердиться…

— Простите. Клянусь вам, с сегодняшнего дня я буду другим, вы правы, надо быть мужчиной!.. Да!.. — Стась выпрямился во весь рост, с какой-то необыкновенной отвагой взял ее руку и поднес к губам. — Я докажу вам: когда надо, я умею быть мужчиной.

— Нет, нет, вы снова обо всем напишете маме.

— Даю слово, не напишу, — заявил он решительно и так тряхнул Зосю за руку, что та чуть не упала ему в объятия; губы их слились в долгом, жгучем поцелуе. Их озарил ослепляющий свет счастья — весь мир вместе с мамой, со всеми треволнениями, со всеми людьми провалился куда-то. Комната исчезла, они забыли всё, остались только вдвоем, сердце к сердцу, спаянные блаженным поцелуем первой любви. Отпрянув на мгновение, они заглянули друг другу в глаза, где было столько изумления и восторга, почти испуга, и снова упали в объятия, без дыхания, без сознания, излучая жизнь и давая ее друг другу.

«Люблю!» — пели ее огромные голубые глаза, полные ликования.

«Люблю!» — отвечали его глаза.

«Люблю! Люблю! Люблю!» — пело в душах, в сердцах, в молодой крови; все в них и все вокруг пело тот же гимн счастья, любви и упоения.

Она в беспамятстве обвила его шею руками, прижалась к нему и сквозь слезы, взволнованная, очарованная повторяла:

— Мой Стах! Мой Стах!.. Люблю тебя!

От волнения он не мог вымолвить ни слова и только минуту спустя стал на колени и дрожащим голосом начал клясться в вечной любви.

Наконец, когда они немного пришли в себя, Стась платком обмахнул колени, вытер вспотевшее лицо, застегнул сюртук и торжественным, но несколько дрожащим голосом сказал:

— Я пойду и поговорю с вашей тетей…

Да, теперь он чувствовал себя мужчиной!

— Нет, нет, только не сейчас: я не посмела бы взглянуть ей в глаза; к тому же она еще не приехала! Вам пора уходить.

Он поцеловал ей руку и нагнулся, чтобы поцеловать ее в лоб.

— Нет, нет, Стах… пан Станислав! — сказала Зося, подняв голову и подставив ему чуть приоткрытые пунцовые губы.

Они вышли в темный вестибюль, и, в то время как он дрожащими руками отыскивал ручку двери, Зося тихо позвала:

— Стась!..

Он потянулся к ней и страстно обнял.

— Теперь иди! Иди, мой золотой!.. Иди, а то я боюсь!..

Усилием воли они оторвались друг от друга.

Стась направился к станции. Голова у него кружилась. Он не отдавал себе отчета, что с ним произошло, не мог вспомнить, каким образом губы их слились в поцелуе; он был полон Зосей, он отчетливо видел ее перед собой, чувствовал теплоту ее тела и в мыслях обнимал ее.

Он шел медленно, погруженный в свое счастье, и первым движением его сердца было написать обо всем матери, исповедаться ей; но ему пришли на память слова Зоси, и он опомнился.

«Ведь я же мужчина, — подумал он, отпуская немного подтяжки, которые его так стесняли, — обойдусь без мамы», — рассуждал он, но в глубине души его тревожила перспектива самостоятельной жизни.

«Зося такая добрая, энергичная, умная, она, конечно, станет моей женой!» Он постепенно успокоился, душевное равновесие возвращалось к нему; он предчувствовал, что Зося полностью заменит ему мать.

Возле станции он встретил Осецкую. Она возвращалась от Залеских, куда заходила на минутку. Стась юркнул в тень, опасаясь встречи с нею. Приняв дежурство от Залеского, он всю ночь, в промежутках между поездами и телеграммами, строил планы на будущее, составлял семейный бюджет, обдумывал, как обставить квартиру, но все это давалось ему с неимоверным трудом; несколько раз он доставал почтовую бумагу и принимался писать: «Дорогая мамочка», но тут же рвал листок, вспоминая данное Зосе обещание и ее слова: «Надо быть мужчиной!».

— Да! Надо быть мужчиной! — повторил он вслух, отстегнул подтяжки, натер виски камфарой, проглотил несколько гомеопатических таблеток и почувствовал себя сильным, решительным — настоящим мужчиной.

Через несколько дней после того, как Гжесикевич сделал предложение, неожиданно приехал Глоговский. Янка встретила его приветливо.

— Мне хотелось вас повидать, но я уже не надеялась, благодарю за память, за визит…

— Какие там визиты, — прервал ее Глоговский, — просто удираю от своих дикобразов и проездом очутился в Буковце.

— Так вы, значит, распрощались уже со Стабровскими?

— И вас интересует почему? Вполне естественно: у женщины слова появляются на языке быстрее, чем мысли в голове, — буркнул он угрюмо, затем взъерошил волосы и принялся шагать вокруг стола. — Действительно, почему? Да просто не выдержал. Дом достойный, еще бы! Шесть раз в день все подходят жрать к корыту — слышите? шесть раз! Чтоб черт их побрал! Свинья — и та бы не выдержала. А сколько в каждом благородства! Право же, не люди, а автоматы. Муж делает деньги, жена — глупости. Представьте жизнь по расписанию, по шаблону, формулам и строгому распорядку дня. Да пропади пропадом вся эта размеренность, весь этот порядок и все эти порядочные люди! — Он сел и погрузил свои худые, нервные костлявые пальцы в растрепанные волосы.

— Нет, я больше не мог, не мог. А тут еще мерзкая осень, — холодно, темно, грязно, такая скука, что хоть ложись в лужу и вой с тоски. Поеду в Париж! Седьмой этаж и обед через день в паршивеньком ресторанчике, но это пустяки, зато чувствуешь себя свободным — можешь спокойно дышать воздухом, идти туда, куда душа пожелает, — тоскую по такой жизни! А эта Стабровская, надо вам сказать, окончательно одурела: строчит какой-то вздор, да еще и меня им потчует. Я взбунтовался, заявил ей, правда весьма вежливо, что все, что она пишет, яйца выеденного не стоит, полезнее было бы смотреть за удоем коров и за курами. Ну ладно, пускай себе пишет — это такая же болезнь, как хронический насморк, но зачем она стремится заразить глупостью людей, зачем она читает свою стряпню своим и чужим, знакомым и незнакомым?.. Впрочем, что это я лезу из кожи вон? Какое мне до всего этого дело? Пускай хоть все подохнут, мне-то что? — Он говорил раздраженно, перескакивая с предмета на предмет.

— Верно, зачем портить нервы?

— А, что и говорить! — Глоговский махнул рукой.