Владислав Реймонт - Брожение

— А что? Разве Анджей не делает что хочет? Сколько тысяч стоит обновить этот дом, а к чему такие расходы? Для кого? Для дочери какого-то начальника станции! Уж теперь она задерет нос, будто графиня, а сама… — Юзя не кончила, ее желтый глаз нервно задергался, а голубой застыл неподвижно и глядел угрюмо; она надела пенсне.

— Не шуми, Юзя! Вот женится Ендрик, привезет жену, тогда увидим, что будет. Не бойся, ей не удастся водить Ендрика за нос так, как ты водишь своего Глембика.

— Сколько раз я говорила, отец: моего мужа зовут не Глембиком, а Глембинским. Ты был мужиком, мужиком и останешься.

— Ну хорошо, моя ясновельможная пани, хорошо, графиня! Только передай их милости пану Глембинскому, что я уже целую неделю жду арендной платы.

— Можешь подождать еще месяц.

— Юзька! — крикнул старик со злобой и ударил кулаком по столу. — Не смей так говорить со мной. С деньгами шутки в сторону. Сейчас обращается к тебе не отец, а ваш помещик, слышишь?

— Слышу, только зачем так сердиться, разве мы не платим?

— Хе, платите — фигу с маслом! Каждый рубль надо вытягивать из вас!

— А в итоге вытягиваешь все до последнего, не прощаешь ни гроша.

— А за какие такие заслуги я должен вам прощать, а? За что… Черт меня побери…

— Мы, отец, и не просим милости, — уже уступчивей заговорила Юзя, — не заплатили только потому, что пришлось выслать деньги в Вену на учение детей. Завтра начнем молотить пшеницу, заплатим из первых же денег.

— Ладно, продавайте, да только побыстрее, пшеница сейчас в цене.

Анджей, довольный тем, что нашелся повод, второй раз в тот же день поехал в Буковец и уже с порога начал:

— Я приехал просить вас в Кроснову. Там сейчас развешивают портьеры, занавеси, картины, но в этом деле ни я, ни мои толком не смыслят. Не могли бы вы поехать и посмотреть; если что-нибудь не так — скажете, мы переделаем по вашему вкусу, хорошо?

— Я согласна. Мне как раз хотелось покататься немного на санях.

— Вот и прекрасно.

— Но одно условие, вернее просьба…

— Исполню хоть сто одну.

— Поедем быстро.

— Помчимся вихрем, мои буланые плестись не станут.

— А дорога гладкая?

— Как стекло.

— На шоссе?

— Всюду.

— Чудесно!.. Люблю бешеную езду! — воскликнула Янка весело.

— Отправимся сейчас?

— Нет, завтра!.. Вы приедете к нам обедать, а после мы помчимся…

— Куда глаза глядят! — воскликнул Анджей, зараженный ее азартом.

— Вернее — куда умчат буланые и куда приведут дороги.

И он уехал.

На землю опустились сумерки. Зажглись звезды. Вечер был морозный, тихий, ослепительно белый. Темно-синие тени обнаженных деревьев расползлись по снегу. Станция умолкла. Около убегающих вдаль рельсов, между белыми равнинами и лесами, согнутыми под тяжестью снега, мерцали золотые огоньки стрелок, словно нитки жемчужин.

Залеская, как обычно в этот час, играла; нежные звуки музыки просачивались сквозь стены; они были так печальны, что сердце Янки тревожно забилось, она чувствовала: в душе остались еще какие-то невыплаканные слезы. Музыка тревожила ее, пробуждала угасающие мечты, разжигала в сердце огонь. Нет, Янке не хотелось грустить. Она желала быть сильной и нести свой крест. Она стремилась забыть обо всем, даже с нетерпением ждала дня свадьбы, чтобы войти в новую для нее роль хозяйки дома и начать другую жизнь. Ей хотелось этого еще и потому, что она надеялась уговорить отца бросить службу и поселиться с ней: признаки болезни проявлялись все сильнее и наполняли ее сердце тревогой.

Янка закрыла все двери, чтобы не слышать музыки, и села в столовой, которая превратилась теперь в своеобразную швейную мастерскую, где две швеи шили свадебные наряды. Одна — молодая, привезенная из Кельц, другая — старая, седая, с желтым сморщенным лицом и выцветшими голубыми глазами; вся ее жизнь прошла в шитье приданого, в помещичьих усадьбах она была непревзойденным авторитетом по части мелочей дамского туалета. Она спросила, накалывая иглой вишню из варенья, стоявшего перед ней на блюдечке:

— Скажите, готовы уже вензеля на белье?

— Да, их вчера прислала вышивальщица. Хотите взглянуть?

— Очень. — Она снова взяла вишню. Янка принесла целую кипу разного белья.

— И-и-и — без короны! Слыханное ли дело? Одни буквы: годится только для евреек и для мещанок! — буркнула старуха, презрительно поджав губы. — Мне казалось, вы имеете право на корону с пятью зубцами? — спросила она осторожно.

— Да, но я считаю, что этого делать не надо, так как… — Янка покраснела под вопросительным и дерзким взглядом швеи.

— Не надо? Шляхетской короны не надо? Что вы такое говорите? Я знаю немало случаев, когда расстраивались свадьбы из-за того, что невеста от большого вольномыслия не хотела, чтоб белье метили шляхетским гербом. Вот, к примеру, в Плоцке панна Гурницкая, из магнатской семьи. Я шила для нее приданое, белье обшивали настоящими кружевами из Валансьена, фарфор выписывался прямо из Севра, и все же свадьба расстроилась, о чем панна Гурницкая потом сожалела, но было поздно. Да и как это можно, чтоб шляхтянка стыдилась своих гербов? Это ужасно, это конец света, — закончила швея с искренним возмущением, умолкла и погрузилась в работу.

Швейные машинки, не переставая, стучали.

— Эти короны еще не поздно сделать, не правда ли? — минуту спустя спросила Янка.

— Я очень советовала бы запаковать все и отослать обратно.

— Пани Мартина, как нашивать воланы на эту кофточку? — спросила младшая швея — щуплая девушка с иссиня-бледным лицом и черными, гладко зачесанными на прямой пробор волосами.

— Вы не знаете! — воскликнула пани Мартина с высокомерным удивлением. — Это ужасно, это конец света! А впрочем, вполне естественно, ведь вы из первоклассного ателье! — улыбнулась она с ехидством и наколола иголкой вишню. — Помню, в Люблине пришлось мне шить приданое для панны Вóйны из магнатской семьи. Прислали мне в помощь девушку из первоклассного варшавского ателье. Хо-хо… славненькая, в модной шляпке, словно сошла с журнальной картинки, с нею был чемодан, набитый любовными письмами и косметическими средствами. Все были ею восхищены: она говорила по-французски, играла на рояле и даже пела, но как швея обладала такими удивительными способностями, что даже платья не умела застегнуть! Через неделю я отослала ее назад в Варшаву!.. — закончила она и с необыкновенной важностью отправила в рот вишню.

Воцарилось молчание.

— Это платье следовало бы отделать бархатом, вельвет слишком груб. Помню, в Познани у Мельжинских, в графской семье…

— Барышня! Позвольте вас на минутку! — крикнула Янова из кухни.

Янка, не дослушав, вышла.

— Вот уж несколько дней, как я собираюсь поблагодарить вас за все и уехать, — начала кухарка робко, целуя Янке руки.