Григорий Канович - Козленок за два гроша

— Почему же он тогда служит в жандармерии? — буркнул Гирш.

— Он спрашивает, почему же вы тогда служите в жандармерии? — перевел Шахна.

— Почему? — удивился Князев. — Это все равно, что спрашивать человека, который тушит огонь, когда горит его дом.

Шахна перевел слово в слово.

— Но он тушит его керосином, — сказал Гирш, щелкая наручниками.

— Переведи!

— Он сказал, что вы тушите свой дом керосином.

— Хозяин дома лучше знает, где вода, а где керосин.

Ратмир Павлович любил такие сшибки. Сам допрос не доставлял ему такого удовольствия, как резкий и непримиримый спор, в котором, как Князеву казалось, он обнаруживал не только гибкость ума и недюжинную хватку, но и добивался явного превосходства над противником. Сие чувство было сродни вдохновению, мучительной и сладкой тайне рождения стиха.

— Стало быть, никакого Вайнштейна и никакого Сухова ты не знаешь? — казенным голосом спросил полковник и выглянул в окно.

Внизу в окружении солдат конвойной команды ротмистр Лиров и Крюков осматривали карету: щупали колеса, открывали и закрывали дверцу, проверяли упряжь и сбрую, не доверяя даже смирным жандармским лошадям, возившим с молодых лет не сено, не зерно, а арестантов.

— Нет, — ответил Гирш.

— И никакого извозчика на месте происшествия не было? — пытаясь все-таки что-то выудить, осведомился Князев. — Вайнштейн и Сухов бежали именно на пролетке.

— Нет.

— Что ж. Дело хозяйское… — промолвил Ратмир Павлович и задумался. — Ты, наверно, считаешь меня извергом? — в упор спросил Князев и обратился к Шахне: — Переведи, да только поточнее.

Шахна заговорил по-еврейски.

— Да, — сказал Гирш.

— А я, представь себе, не изверг… я хочу тебе помочь. Скажешь, ложь, скажешь, жандармская хитрость. Но это правда, чистая правда. Начнем с того, что и я когда-то твердил на допросе: «Нет, нет, нет».

— Вы… на допросе? — уставился на него Шахна.

— Я… Это было в Петербурге… в годы моего студенчества… на третьем курсе… На мое счастье, следователь попался хороший… До сих пор его имя-отчество помню… Павел Пафнутьевич… Да что вам рассказывать, все равно не поверите.

— Напрасно вы так думаете, — оживился Шахна. Признание Князева откликнулось в его душе какой-то призрачной надеждой. А вдруг действительно случится чудо, и палач Филиппьев не затянет на шее Гирша петлю.

— Помню, Павел Пафнутьич на одном из допросов притчу мне рассказал… может, даже вашу… про лисицу и рыбок…

Ратмир Павлович снова выглянул в окно — карета была готова. Вокруг нее толпились зеваки. Видно, ждали, когда из жандармского управления выведут арестанта.

— Гуляла однажды лисица по берегу реки и видит, как рыбки мечутся из стороны в сторону…

Он подождал, пока Шахна переведет.

— Мечутся, ищут убежища от грозящей опасности. «Что вы так мечетесь, милые рыбки?» — спросила их лисица. «Бежим от страшных неводов, которые злые люди расставляют, чтобы погубить нас», — ответили рыбки. «Охота же вам жить в этой неверной воде, где вы вечно подвергаетесь опасности? Не лучше ли вам будет выйти ко мне на сушу и там в отдаленной роще жить со мной в мире и в ладу, как жили некогда мои предки с вашими?», — сказала лисица. Но рыбки ответили: «Это ты лисица, о которой идет молва как о самой умной из зверей?»— «Я», — сказала лисица. — «Если в воде нам приходится вечно трепетать за свою жизнь, то на суше нам не прожить ни одной минуты. Лучше трепетать, но жить»… Павел Пафнутьевич так мне и сказал: «Лучше трепетать, но жить».

Внизу заржала лошадь.

Ратмир Павлович встал из-за стола, прошелся по комнате, открыл окно, в которое хлынула струя воздуха, скорее деревенского, чем городского; в нем чувствовался запах первой, еще сиротливой листвы.

— Запомни, — промолвил Князев. — Прирученные волчата преданней любой собаки. Желаешь что-нибудь добавить к своим предыдущим показаниям?

— Нет, — не задумываясь ответил Гирш.

— Дурак, — не сдержался Князев. — Жену бы пожалел… ребенка… если любишь их…

Гирш нахохлился, втянул голову в плечи.

— Любит, — ответил за брата Семен Ефремович.

— Надень-ка на него наручники, — обратился к своему толмачу полковник.

Он мстит мне, промелькнуло у Шахны. Мстит за то, что я отказался от его подарка, за то, что отвечал за брата, что не вразумил его вести себя так, как ему, Ратмиру Павловичу, хочется. «Лучше трепетать, но жить». Но Гирш, увы, скорее рожден, чтобы других приводить в трепет, чем самому трепетать.

— Разве допрос закончен? — срывающимся голосом спросил Семен Ефремович. Пока допрос длится, Гиршу ничего не грозит. И ему, Шахне, ничего не грозит.

Семен Ефремович не спешил брать у него ключ, старался заново возбудить интерес Князева к Гиршу, но тот и не думал допрашивать арестанта, терпеливо дожидаясь, когда Семен Ефремович возьмет у него ключ.

— Надеть легче, чем снять, — сказал Ратмир Павлович. — Щелк, и ты в неволе.

Шахна смотрел на наручники и думал о том, что до сих пор, до этой князевской просьбы, он еще был свободен, принадлежал себе, и вот наступила минута, которая перевернет вверх дном всю его жизнь, обесценит в ней то, что было дорого, и до неимоверных размеров укрупнит то, что в ней тлело подспудно, тайно от всех. Шахна понимал, что щелканье железа, поворот ключа сделают его уже не толмачом, а тюремщиком, Крюковым или Митричем, выкормышем ига, что после этого он не сможет называться слугой господа. Хорош господен слуга, заклепывающий в кандалы своего ближнего.

Его вдруг пронзила удивительная по своей ясности и безысходности мысль, что он, Шахна, уже осужден, ему уже вынесен приговор, что закованный в кандалы Гирш свободней и счастливей его. Все вдруг сместилось, опрокинулось. Кто здесь господин и кто здесь раб? Кто здесь лисица и кто здесь рыбка? Гирш идет на виселицу, чтобы господин перестал быть господином. Но ведь куда важней, чтобы раб перестал быть рабом.

Раб, раб, прошептал по-еврейски Шахна. Он смотрел на брата с боязливым восхищением, с испуганной надеждой, рассчитывая на его сочувствие и понимание, но взгляд Гирша был непроницаем.

Вместо того чтобы поддержать его беспомощный и жалкий протест, его благородную нерешительность, Гирш добровольно протянул руки, как будто в кандалах чувствовал себя в большей безопасности, чем без них.

— Запирай, — приказал Князев. Он расценил медлительность Семена Ефремовича как сговор, как безмолвное подстрекательство к непослушанию. — Это только первый раз страшно, — сказал он и положил перед толмачом ключ.

Семен Ефремович не сводил глаз с ключа; ключ вдруг словно ожил, взмыл к потолку, зажужжал, как муха, перелетел с потолочной балки на эполеты Ратмира Павловича, а потом с эполетов на шашку императора. Шахна даже услышал звон.