Григорий Канович - Козленок за два гроша

Один.

Один!..

Как подумаешь — он только две ночи был не один. Две ночи, которые провел с братом Гиршем в тюрьме.

К кому же пойти?

К антиквару Гавронскому?

И тут в темном лесу Шахниной памяти зацвенькала неказистая хриплоголосая птица — Магда!

Как же про нее забыл?

Магда! Прачка Магда!

Она ни о чем не станет его спрашивать — со свадьбы ли он бежал, с каторги ли. Магда впустит его, распилит на нем наручники; если надо, зубами перегрызет. К ней! К ней!

Магда простит ему все прегрешения — и трусость, и презрительное равнодушие, приютит его в своей убогой квартирке на Конской, где он первый и единственный раз в жизни познал ядовитую радость плотской любви, где случайная женщина с загрубевшими, шершавыми отстирки руками учила его искусству, так с той поры ни разу ему и не понадобившемуся.

Семен Ефремович вдруг поймал себя на мысли, что Магда, эта бесстыдница, эта горемыка, сделает для него больше, чем всемогущий и всесильный бог.

Встреча, которая еще совсем недавно казалась невозможной, даже опасной для его будущего, вдруг сделалась желанной и необходимой.

Семен Ефремович вспомнил, как на прошлой неделе, дав околоточному с Конской улицы два бумажных рубля, он расспрашивал служивого, не знает ли тот такую прачку Магду. «Кто ее на Конской не знает», — степенно отвечал тот; вспомнил, как допытывался, есть ли у нее ребенок или нет.

— А тебе надо, чтобы ребенок был или чтобы его не было? — томил Шахну неведением околоточный, стараясь вытянуть из него как можно больше денег.

Теперь Семен Ефремович уже знал, что в том беспамятливом угаре, в том подсиненном аду ничего от их несчастливого и столь случайного скрещения зачато не было. Теперь уже его не страшили ни расшатанная кровать, ни груды чужого накрахмаленного белья, которое Магда разносила по утрам своим клиенткам, ни ее искренние, нетребовательные ласки.

Тем не менее по мере того как Семен Ефремович приближался к Конской, сердце его все больше полнилось стыдом и тревогой.

Вина, вина, вина — вот наши наручники до гроба, размышлял Семен Ефремович.

Может, господь бог руками Князева защелкнул на нем наручники, чтобы руками Магды их отомкнуть?

Он шел по ночному городу, тщась ублаготворить свою тревогу, и время от времени ему казалось, что он издает какой-то звон.

Улицы были пустынны.

Только кое-где, сливаясь с сиянием звезд, клевали сумрак копеечные огоньки.

Прислушиваясь к своим шагам, пробираясь через какие-то темные, затхлые проулки, Семен Ефремович нес к Магде свой позор и вину. Позвякиванье железа вызывало у него в памяти картины детства, скрип уключин на реке, метанье собаки на цепи, бубенцы под дугой. Ему вдруг вспомнился его первый приход в Вильно осенней беззвездной ночью. Тогда он также шел по городу один, только вместо наручников у него был маленький деревянный чемоданчик, на дне которого лежала субботняя хала, подаренная ему лесоторговцем Маркусом Фрадкиным, потрепанное Пятикнижие и сидур-молитвенник. Он кружил по уснувшим улицам до рассвета, а на рассвете очутился у раввинского училища, и первым, кого он встретил, был Беньямин Иткес, подметавший огромной метлой двор. Ничего не говоря ему, Шахна взял у него метлу и стал подметать — ему хотелось, чтобы всюду было чисто — и в душе, и во дворе, и в целом мире.

— Так приходит мессия, — сказал ошеломленный Беньямин.

Но Шахна только рассмеялся. Потом оперся о метлу и, понизив голос, сказал:

— Настанет день, и свет будет неотличим от тьмы, рассвет — от сумерек, молчанье — от речи, речь — от истины, истина — от страха, страх — от смерти…

Из какой-то подворотни вынырнула кошка и перебежала Семену Ефремовичу дорогу. Все ему казалось выморочным и нереальным: и город, и звезды, и эта кошка, и он сам, закованный в железо.

Из ночной мглы вместо Беньямина Иткеса с метлой вдруг вычленилась фигура Князева, увеличенная до чудовищных размеров; головой Ратмир Павлович касался шпиля церкви святого Николая, а ноги его охватывали всю улицу вширь, и Шахна проскользнул между ними, как в ворота.

Только запах конской мочи — поблизости был базар, где продавали лошадей, — возвращал миру привычную плотность и размеренность.

Шахна шмыгнул во двор, вспугнул летучую мышь, взмывшую с галереи, и, оглядываясь, стал подниматься по расшатанной деревянной лестнице наверх, где под самым чердаком находилось жилище Магды.

Постучался.

Тишина.

Спит, подумал он. Умаялась и спит. Шутка ли — столько за день надо перестирать.

Боясь разбудить соседей, Семен Ефремович постучался еще раз, только тише.

Ни звука.

Летучая мышь снова села на деревянные перила галереи. Она наблюдала за ним из темноты, и Семену Ефремовичу это было неприятно. Никто о нас столько не знает, сколько птицы и звери, подумал он.

Стук, стук.

Он услышал, как заскрипела дверь, и вскоре вместе с этим скрипом, похожим на шелест крыльев летучей мыши, в проеме возникло белое и зыбкое изображение женщины.

Магда была в длинной белой сорочке, как бы рассекавшей темноту надвое.

— Ты? — изумилась она.

Белое и зыбкое изображение качнулось в сторону.

Магда зевнула, и этот зевок не разъединил их, а соединил.

Непонятно было, рада Магда его приходу или нет, но у Семена Ефремовича не было другого выхода; он юркнул в темноту, споткнулся о корыто, в котором мокло чье-то белье, остановился посреди комнаты.

Магда почему-то медлила, неподвижно стояла на пороге, словно досматривала сон.

— Зажги свет, — взмолился Шахна.

Не говоря ни слова, ни о чем не спрашивая, Магда нашарила в темноте спички, сняла с комода лампу, подкрутила фитиль, зажгла, и желтый, тягучий свет топленым маслом разлился по квартире.

Пахло синькой, выжатым бельем, весной.

Семен Ефремович прислушался, не слышно ли в комнате еще одного дыхания. Может, у Магды все-таки ребенок…

Тихо.

И от того, что они были с Магдой вдвоем, у Семена Ефремовича отлегло от сердца.

— Ложись, — сказал Шахна.

Он все еще испытывал перед ней какую-то неловкость, хотя она не корила его, не напоминала о прошлом, просто пялилась на него заспанными глазами.

Магда истолковала его слова по-своему, покорно заковыляла к кровати, легла.

При скудном свете лампы Семен Ефремович видел ее полные натруженные ноги с крепкими, как бы завязанными в узел пальцами; под сорочкой бугрились заметенные ситцем груди; сухим валежником потрескивали в сумраке ее рыжие жесткие волосы.

Больше всего Шахну поразило то, что Магда не обращала никакого внимания на его наручники. Она вообще старалась не смотреть на него, опасаясь, видно, его взглядов и его вопросов.

— Ты такой смешной, — Магда прыснула. После долгого молчания она придвинулась к стене, как бы освобождая для него место.