Григорий Канович - Козленок за два гроша

— Сходи на Погулянку, попроси лекарства, — напомнил ему Гирш.

— Что за лекарство? — допытывался Семен Ефремович.

— Порошки… От бессонницы… Так и скажи: «Брат просил порошки от бессонницы»…

— О чем он тебя просит? — насторожился Князев.

— Он просит, чтобы я сходил к его жене… Мире… и попросил порошки от бессонницы.

И чтобы у Ратмира Павловича не оставалось сомнения в его искренности, Семен Ефремович взял наручники, подержал их на весу, словно стараясь взвесить, и сунул в железные кольца собственные руки.

— А они тебе к лицу, ласковый ты мой, к лицу… Ей-богу, — сказал Князев и улыбнулся.

В кабинет вошли ротмистр и Крюков.

— Карета готова, — доложил Крюков, косясь на закованного толмача.

— Езжайте! — разрешил Князев.

Крюков замялся.

— Которого прикажете? — осведомился Крюков, совершенно сбитый с толку.

Семен Ефремович почти не сомневался, что Князев ткнет пальцем в него, накажет за своеволие, снова отправит в 14-й номер, на сей раз навсегда, до скончания века, а Гирша, может, оставит в жандармском управлении, сделает своим толмачом; в конце концов, не все ли равно, кто будет переводить показания бедных арестантов, а кто висеть с петлей на шее; от этой путаницы никакого урона империи не будет. Трепещите, рыбки! Ратмир Павлович вполне может отправить на смерть их обоих. А если пожелает, то и Крюкова в придачу.

— Этого, — сказал полковник и пальцем прицелился в Гирша.

Ратмир Павлович закрыл ящик письменного стола, поправил крест на мундире — большая толстая ворона сидела на его поперечине и таращила на Семена Ефремовича свои жадные глаза — и медленно направился к двери.

— Куда вы? — остолбенел толмач.

Ему и в голову не приходило, что Князев может уйти, оставить его одного в пустом кабинете, в наручниках.

— Домой, — просто сказал Князев. — И ты, ласковый мой, ступай. Завтра и послезавтра меня не будет… Едем с Антониной Сергеевной в Ригу…

Ратмир Павлович подошел к нему, проверил, крепко ли замкнуто железо, похлопал Семена Ефремовича по плечу.

— Ваше высокоблагородие, ваша шутка… — начал было Шахна, но осекся. Нет, больше он ничего не скажет. Ничего. Что с того, что он обзовет его самодуром? Ратмир Павлович не изменит своего решения.

— Будет тебе урок. Когда говорят: заковывай — заковывай, когда говорят снимай, то снимай, — прыснул Князев.

И вышел.

Когда за Ратмиром Павловичем закрылась дверь, Шахна занес над головой руки и с такой силой трахнул по столу, что щепки полетели.

Господи, взмолился он. Когда ты кончишь надо мной глумиться?

Чем я тебя прогневал?

Тем ли, что хотел добра всем, кроме себя?

Тем ли, что поступил в услужение злу вопреки твоему желанию?

Что мне делать? Ответь!

Если мой брат Гирш стрелял в человека только за то, что тот унижал его поркой, то как же мне отплатить за мое унижение?

Кто мы, господи? Гроздья или змеи в твоем винограднике? Если гроздья — убереги нас от порчи; если змеи — вырви наше жало!

Слышно было, как за окном дребезжит на рельсах конка.

Разносчица пирожков неистово предлагала свой товар:

— Пирожки! Горячие мясные пирожки!

Шахна вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся. Со стены на него глядел император. Чем больше Семен Ефремович вглядывался в него, тем отчетливей на лице самодержца проступали знакомые черты Беньямина Иткеса, получеловека-полуовна. На голове его величества чернела ермолка, а в руке был уже не скипетр, а филактерии.

— Пирожки! Горячие мясные пирожки! — стонала разносчица.

Если бы не этот голос, Семен Ефремович, наверно, рехнулся бы.

Надо дождаться вечера, подумал он, боясь взглянуть на стену. Разве станешь при свете расхаживать по городу в наручниках? От Георгиевского проспекта до Большой улицы полверсты, не меньше; не успеешь дойти до дома, как тебя тут же схватят и препроводят в ближайший околоток, а то и прямо в Лукишки, в тюрьму; и не смей возражать, увещевать, объясняться — сомнут, растерзают. Кому ты докажешь, что ты не беглый каторжник, а толмач его высокоблагородия Ратмира Павловича Князева, что его высокоблагородие изволил пошутить, заковал тебя токмо для назидания и до тех пор, пока он с Антониной Сергеевной не вернется из Риги.

Надо ждать вечера.

Или, может, никуда не уходить, оставаться до его приезда, тут, в кабинете, вместе с ними — императором и Беньямином Иткесом, у которого на боку длинная позолоченная шашка.

Семен Ефремович снова глянул на портрет и зажмурился.

Господи! Если он отсюда уйдет, не сочтет ли Ратмир Павлович его уход бегством?

Уйти, как только стемнеет!

Уже темнеет.

Уже в доме напротив портной зажег керосиновую лампу.

Как далеко до нее, как далеко, подумал Шахна. До нее столько же, сколько до Мишкине, до его детства, до отцовской козы с козлятами, хотя между ними только эти казенные, эти заржавевшие наручники.

— Пирожки! Горячие пирожки с мясом!

Шахна знал эту торговку: высокую, длиннорукую, в мужских ботинках.

Вечно растрепанная, она время от времени извлекала из лоточка свой товар и впивалась в него зубами, видимо, таким образом набивая ему цену.

— Кошерные!.. Только что из печи! Как огонь горячи! Покупайте!

Семен Ефремович открыл окно, высунулся и крикнул сверху:

— Эй!

Торговка подняла голову и, испугавшись, бросилась прочь.

От нечего делать Семен Ефремович принялся ходить из угла в угол, стучать наручниками по облупившимся стенам, по письменному столу Князева, осыпать себя и полковника самыми страшными проклятиями.

— Наручники!.. Кошерные… горячие… с мясом, — простонал он и опустился на стул.

Тьма за окном еще больше сгустилась.

Шахна сидел неподвижно за князевским столом и, казалось, дремал. На самом же деле это была не дрема, а какое-то сладкое, избавительное забвение, блаженная, бесчувственная отрешенность, какая бывает у детей и притихших после грозы деревьев.

Пистолет, мелькнуло у него, пистолет.

Звеня наручниками, Семен Ефремович попытался выдвинуть один ящик, другой.

Тщетно!

И уж совсем Семен Ефремович опечалился, когда стал перебирать в памяти, кто — если ему удастся выбраться отсюда — кто мог бы его расковать.

В синагоге ломовых извозчиков лучше не показываться.

Мама-Ротшильд, кантор Исерл, синагогальный староста Хаим только обрадуются, что он в наручниках.

Так ему и надо, скажут.

И еще в свое презрение закуют. С ног до головы.

А еврейское презрение весит больше, чем кандальные цепи.

В раввинское училище?

Рабби Элиагу мертв. А рабби Акива умеет отмыкать только железные засовы Торы.

Семен Ефремович с ужасом обнаружил, что во всем Вильно, в этом большом городе, населенном тысячами и тысячами людей — евреев, литвинов, поляков, русских, караимов, — нет ни одной души, которая могла бы прийти ему на помощь.