Казимеж Тетмайер - Панна Мэри

А там опять Итамар умирает на сцене — и сейчас начнется сцена блуждающей Ады и диалог со Сфинксом — и заключительный гимн.

Мэри не захотела поехать из театра прямо к Лудзким. Она чувствовала себя уставшей, — а главное: если играть — то крупно!

Она знала, что глаза всех обратятся на нее и на Стжижецкого, — и хотела, чтобы они обратились с особенным вниманием. Ее губы презрительно надулись.

Она хотела, кроме того, и со Стжижецким столкнуться лицом к лицу. Войти вместе с другими, в толпе, — нет, это не для нее. Если первое впечатление будет обыкновенно, то и все потом будет обыкновенно. Пусть все сначала познакомятся с ним, наговорятся, пусть пройдет первый взрыв всеобщего внимания.

На Мэри было прелестное черное платье, вдоль пояса — гирлянда черных роз, на шее нитка великолепного жемчуга и бриллиантовая звезда в волосах. Когда она посмотрела на себя в зеркало дома, то заметила, что похожа на какое-то сказочное видение. Тревога и лихорадочность последних дней сделали ее лицо подвижнее и интереснее. Ее огромные темные глаза с темной поволокой блестели особенно ярко. Она никогда не чувствовала себя такой красивой. Войти вместе с толпой?.. Ей?..

Она вошла, гордая, спокойная, с поднятой головой, как царица. Она решила импонировать всем, и импонировала в самом деле. Воцарилась почти полная тишина.

— Вы превзошли себя сегодня! — фамильярно шепнул ей Лудзкий.

Она покровительственно улыбнулась.

Решила быть холодной, снисходительно-любезной и недоступной. Пусть Стжижецкий чувствует, что она графиня Чорштынская, что она на самом деле графиня Чорштынская. А эти люди вокруг — «эта толпа» — пусть смотрят и изумляются ей — женщины пусть завидуют. Она была лучше всех одета и красивее всех.

Но внутренно Мэри чувствовала беспокойство и страх.

— Вы знаете Стжижецкого? — обратилась к Чорштынским несколько смущенно Лудзкая.

Мэри кивнула головой, а Чорштынский подошел к Стжижецкому, так как этого требовал этикет. Мэри следила за ними глазами из-за веера; они поздоровались очень любезно, и на лице Стжижецкого нельзя было прочесть и тени смущения.

Мэри удивилась и не могла этого понять. Минуту спустя Стжижецкий подошел к ней с ее мужем.

У Мэри забилось сердце; но она чувствовала, что на нее все смотрят, и владела своим лицом.

— Мне незачем напоминать тебе, Мэри, о m-r Стжижецком — ты сама вспомнила о нем в театре! — сказал Чорштынский.

Мэри встала, как встает дама света перед знаменитостью, и протянула Стжижецкому руку. Ее пожатие было коротко и холодно, но и его тоже. Мэри напрасно старалась почувствовать дрожь в его руке; она не дрогнула.

Мэри удивилась еще больше и села, в первый раз в жизни не зная, что сказать. Равнодушное пожатие Стжижецкого совершенно сбило ее.

— Мне очень приятно встретить вас, — проговорил Стжижецкий так спокойно и так свысока, хотя и вежливо, что Мэри, почувствовала, что теряет под ногами почву.

Тон Стжижецкого был вежлив, но глаза его говорили: кажется, насколько я помню, я целовал тебя когда-то в какой-то оранжерее, или что-то в этом роде… Если мне память не изменяет, там даже розы цвели…

— И я очень рада, — ответила Мэри как институтка.

Чувствовала, что краснеет, что кровь заливает ей лицо.

Должно быть, Стжижецкий заметил это, так как слегка усмехнулся и сел рядом с нею, с самоуверенностью человека, который знает, что он здесь главное лицо и хочет этим воспользоваться.

Мэри чувствовала, что она краснеет, как рак, и готова была провалиться сквозь землю.

— Вы довольны Варшавой? — произнесла она, чувствуя, что эта фраза похожа на то, что говорит какая-нибудь Куфкэ или Новейская…

— Очень, — ответил Стжижецкий. — Вы ведь видели, что оперу мою приняли очень хорошо.

— Да…

Мэри показалось, что жемчуг душит ее.

А Стжижецкий продолжал с легкой насмешкой в голосе:

— Я никогда этого не ожидал после того опыта…

Мэри не знала, что ответить. Стжижецкий разговаривал потом про богатого барина, у которого случайно не хватило денег в дороге, и он должен был занять у кондуктора. Она поняла, что Стжижецкий не ломает комедию, не маскируется. Это заставило ее прийти в себя и разозлило ее.

— Помню, — ответила она, смело глядя ему в глаза.

Он замолчал на минуту и глаза их встретились. Мэри решила не опускать своих. Но он опять улыбнулся и сказал небрежно:

— Я должен поблагодарить вас.

— За что? — подхватила Мэри, которая почувствовала, что к ней возвращается все ее остроумие и находчивость.

Стжижецкий рассмеялся.

— Я не помню, кому из музыкантов упал на голову кирпич…

Мэри почувствовала, точно ей дали пощечину. Стжижецкий, очевидно, издевался.

— Да, правда, — ответила она, силясь тоже подделаться под тон холодного, равнодушного издевательства, — иногда человеку нужны странные случайности, кирпичи…

Она снова взглянула Стжижецкому в глаза, и снова их глаза встретились. Мэри была уже сердитой и готовой к борьбе.

Стжижецкий вынул из кармана цепочку от часов, к которой был прикреплен открывавшийся хрустальный шарик. Мэри заметила в нем лепесток розы.

— Что это? — спросила она.

— Не знаю: porte-boneur, или талисман.

— Если porte-boneur?

— То я написал «Лилию долин».

— Если талисман?

— То я не напишу другой.

Мэри почувствовала, что теперь очередь за нею.

— Не правда ли, — процедила она сквозь зубы, — что в «Лилии долин» некоторые мотивы напоминают «Саронскую розу»?

Стжижецкий преспокойно ответил:

— О, да. Ведь обе вещи возникли из одного источника.

Мэри снова потеряла под ногами почву.

— Но когда я писал ту оперу, — продолжал он, — мне только казалось, что я пишу ее серьезно .

Мэри снова показалось, что жемчуг ее душит. Она разозлилась и ухватилась за последнее средство:

— Значит, вы чувствовали одно и то же, когда писали обе вещи?

Ее глаза дерзко уставились на Стжижецкого.

— Да, но все, что я чувствовал, я излил в музыку.

Больше им не о чем было говорить.

— Вы знаете «Вольного стрелка» Вебера? — спросил он с усмешкой.

— А вы читали роман: «Вернувшиеся волны?»

— Теперь читаю: «Отлетающие души», — сказал Стжижецкий, вставая, — и, кроме того, тут, в Варшаве, мне хочется прочесть «L'enfant de volupté», — прибавил он.

— «Сон в летнюю ночь»… — рассмеялась Мэри презрительно и недоверчиво.

— Его ставят обыкновенно после «Бури» — сказал, уходя, Стжижецкий.

Мэри разглядывала присутствующих и иронически улыбалась. Прежде всего ей вспоминались слова дяди Гаммершляга, которые она слышала однажды: «Забавно то, что в Польше только мы, евреи, хотим походить на поляков. Аристократия хочет походить на англичан, буржуазия на французов, шляхта на аристократию. Мы, польские евреи, мы — настоящие польские евреи. Und es geht so, wie im Circus Reuz in Wien, oder beim Busch in Berlin: посередине, au milieu, стоит, как господин директор в лакированных сапогах, со шпорами, с кнутом в руках, — кто?.. Стою я, стоит твой папа, стоит барон Блюменфельд, стоит Ципрес, Пукелес и К°. И что мы делаем? Nous faisons le jeu. Мы кричим: Messieurs, mesdames, avancez, s'il vous plait! Et on avance, on circule. Аристократия, шляхта, мещанство. Это делают медленно, систематически, это еще не так, как должно быть… Но скоро будет, èa viendra. Messieurs, mesdames, circulez!».