Казимеж Тетмайер - Панна Мэри

Разве он уже равнодушен к ней? Нет, иначе она не могла бы его удержать никакими гениальными средствами от ухаживания за другими женщинами. Он приехал в Варшаву совершенно равнодушным; равнодушно подал ей руку, когда они шли к ужину у Лудзских, но встал от стола уже весь в мечтах о прошлом, о котором, конечно, не было сказано ни слова. Потом они стали встречаться, встречались часто. Стжижецкий начинал разговаривать с десятью женщинами, но всегда кончалось тем, что он разговаривал только с ней. Раз, когда слегка выпил у княгини Заславской, он сказал ей:

— Да, да — хорош Григ, хорош Сен-Санс, хорош Верди — но, в конце концов, всегда возвращаешься к Бетховену.

— Отчего? — спросила Мэри, которая хотела, чтобы он окончательно высказался.

Стжижецкий не ответил, а сел у рояля, взял несколько аккордов из «Пер-Гинта», из «Dause macabre», потом из «Аиды», и стал, наконец, играть «Лунную сонату».

— Но Бетховен умер! — сказала Мэри.

А Стжижецкий загремел, как на органе: «Resurrexit, sicut dixi»… — и захохотал потом своим детским, искренним смехом… Но слишком детским и слишком искренним.

А все-таки, несмотря на всю дипломатическую игру Мэри, он не подходил к ней ближе. Что было в глубине его души, она не могла угадать. Должно быть, она нравилась ему, раз он простил ей прошлое, раз мог простить. Память об этом прошлом слишком глубоко лежала в его душе, не мог же он его забыть !

«Как бы то ни было, я поступила с ним чудовищно!» — думала Мери. И расстроенные нервы и какая то внутренняя потребность толкали Мэри к тому, чтобы говорить с Стжижецким о том, что было. Иногда ей просто интересно было знать, что он скажет, иногда она чувствовала совершенно искреннее желание броситься перед ним на колени, схватить его руку, прижать к губам и кричать:

— Прости! прости!..

Муж ни в чем не мешал ей. Исполняя пункты безмолвного договора, он предоставил ей совершенную свободу, — но лишь до тех пределов, где не нарушались его права, которые она должна была уважать по тому же договору. Он всегда умел устроить так, что Мэри никогда не разговаривала со Стжижецким слишком долго или слишком наедине. С умом и расовой сметливостью Мэри он соперничал своим умом и тонким знанием светских форм. Мэри чувствовала, что муж ее ни минуты не сомневается в ее душевном состоянии, но так как она ни разу не нарушила их безмолвного договора, он тоже этого не делал. С физической стороны — не было повода, а с нравственной — ему было все равно. Нужно любить, чтобы ревновать к тем объятиям, которыми женщина мысленно сжимает другого человека. А Чорштынский ведь получает двести тысяч жалованья, чтобы исполнять супружеские обязанности…

— Тьфу! — мысленно плюнула Мери.

И раз вечером, — да, вчера, — случилось так, что Мэри встретилась с Стжижецким одна. Один из друзей Чорштынского сделал какую-то серьезную аферу, был назначен суд чести, и Чорштынский должен был пойти на заседание суда, назначенное вечером. Они были приглашены на вечер, где должен был быть Стжижецкий. Чорштынский, не желая нарушать безмолвного договора, поцеловал жену, уже одетую для вечера, в лоб и в руку и поехал на заседание.

А Мэри поехала на раут.

Сначала она почувствовала себя гораздо более стесненной, чем когда в соседней гостиной сидел ее муж, как это бывало обыкновенно.

Но это продолжалось недолго. Она сказала про себя: я ведь не провинциальная курочка, и решила действовать.

Только не слишком заметно, не слишком сразу, не «пользуясь отсутствием мужа» — так могут поступать «только выскочки или кокетки». Но не надо было быть и холоднее, чем всегда. Мэри была как всегда, — но только для людей; ее глаза нашли возможность намекнуть Стжижецкому на то свободное место, которое образовалось между ними.

И он это заметил.

Тогда Мэри повела его дальше — и он пошел. И вдруг она шепнула ему:

— Я люблю вас.

Ее бросило в жар и в холод, но ведь ей — все можно. Ведь только раз!..

Потом она смело взглянула в глаза Стжижецкому. Надо было действовать смело и энергично, не играть «девочку»…

Стжижецкий смотрел на нее с тревожным вопросом в глазах, не удивленный, а как бы испуганный.

«Боится… ладно… — подумала Мэри. — Он слаб — и покорится. Он будет моим».

Перед ней заблестел ореол победы.

Стжижецкий? Нет! Победа над жизнью, над судьбой, над волей судьбы! Будет то, чего она хочет.

В эту минуту Стжижецкий превратился в ее глазах в ничто, почти исчез. В эту минуту дело было не в нем — он со всем своим талантом был слишком маленькою величиной для Мэри. Он был барьером, через который перескакивает прекрасный наездник, чтобы очутиться в широком поле, достойном его коня и его груди.

Мэри бросилась на шею Стжижецкому, плача и прижимаясь к нему, как ребенок. Бежали часы. Начинало темнеть.

— Мэри, Мэри! — позвал Стжижецкий, приходя в себя, — у тебя может выйти неприятность. Смотри, уже темно.

— Ах, мне все равно! Не буду с ним жить!

— Мэри, опомнись.

— Когда едешь?

— В двенадцать, курьерским.

— Зачем едешь? Не хочешь, чтобы дальше было, по крайней мере, так, как до сих пор?

— Боюсь, Мэри. Это могло бы стать несчастьем для всех нас.

— Боишься за себя?

— И за тебя и за себя. Я люблю теперь только одно: мое искусство и мою славу. Больше ничего.

— Женщины уже не будешь любить?

— Думаю, нет.

Мери на минуту задумалась.

— Правда, если ты не полюбил меня, которую любил раньше, после того, что я тебе дала, не будешь уже больше любить. Но ты можешь привязаться, нуждаться в ней.

— Будь здорова, Мэри. Тебе уже давно пора.

— До свиданья!

Входя в столовую, Мэри посмотрела на стенные часы. Было семь. Муж сидел за столом уже верно около получаса, т. е. с тех пор как было подано на стол.

— Ждал тебя, — сказал, вставая. — Но что с тобой? Ты плакала?

— Нет.

— Мне показалось. Где ты была так долго, если смею спросить?

— У меня было дело.

— Коротко. Можно узнать, какое?

Мэри выпрямилась и стояла в вызывающей позе перед мужем. Почувствовала в себе такое возмущение, такую ненависть к этому спортсмэну, что перестала его бояться. И, смотря ему прямо в глаза, сказала с ударением:

— Разве я когда нибудь спрашивала о твоих делах?

Чорштынский понял и, несмотря на уменье владеть собой, покраснел, но почувствовал в то же время, что здесь что-то рвется и что надо сразу затянуть подводья, чтобы потом не было слишком поздно и трудно.

Он тоже выпрямился, нахмурил брови, посмотрел вызывающе в глаза Мэри и сказал властно:

— Прошу тебя, как муж, Мэри, скажи, где ты была?

— По какому праву?

— По праву мужа.

Мэри рассмеялась:

— Успокойся, мой друг, ведь не мое приданое ходит по вертепам, а я.