Оливия Шрейнер - Рассказы и аллегории

Наступил тот вечер. Когда я вошла в прихожую, чтобы снять пальто, девушка уже была там. Она была одета во все белое, ее прекрасные белые руки и плечи обнажены; белокурые волосы переливались в свете свечей, а на груди приколота роза. Она была как королева. Я быстро сказала: «Добрый вечер», — и отвернулась к зеркалу; надо было поправить мою старенькую черную шаль, надетую поверх старенького черного платья.

Тут я почувствовала, как чья-то рука прикоснулась к моим волосам.

— Стойте спокойно, — сказала она.

Я взглянула в зеркало. Она сняла со своего платья розу и приколола ее к моим волосам.

— Какая прелесть — темные волосы! Они как будто нарочно созданы для цветов. — Она отступила на шаг и посмотрела на меня. — Вам она идет куда больше, чем мне.

Я обернулась.

— Я так любуюсь вами, — сказала я.

— Да-а-а… — ответила она своим протяжным, как говорят в колониях, говором, — я та-а-ак рада.

Мы стояли и смотрели друг на друга.

Тут появились они и увлекли нас танцевать. За весь вечер мы и минуты не пробыли вместе. Только раз, скользя мимо меня в танце, она мне улыбнулась.

На следующее утро я уехала из городка.

Много лет спустя я услышала, что она вышла замуж и уехала в Америку. Так ли это, я не знаю, но роза — розу я продолжаю хранить! Когда вера моя в женщину готова покинуть меня, когда кажется, что не хватит ей любви и великодушия, чтобы достигнуть грядущего рая, — тогда вновь доносится до меня запах иссушенного цветка и я знаю: весна неизбежна.

Мать сидела в одиночестве у открытого окна. С улицы доносились голоса детей, игравших под акациями, и горячее дыхание жаркого полдня. В окно безостановочно влетали и снова вылетали из комнаты дикие пчелы с желтыми от пыльцы цветущих акаций лапками.

Она сидела со штопкой на низком кресле у стола. Перед ней на столе стояла большая корзина, откуда она брала штопку, а на коленях, полузакрыв забытую книгу, лежали уже заштопанные чулки. Она следила, как ныряет и выныривает иголка; заунывное пчелиное жужжание и голоса детей за окном сливались в смутный гул, и работа шла все медленней и медленней. И уже не пчелы, а похожие на ос существа, которые не приносят меда, гудя, кружились над ее головой. Дремота одолевала ее, она уронила на край стола руку с надетым чулком и положила иа нее голову. Голоса детей становились призрачней и то приближались, то удалялись, пока наконец не замолкли совсем, и только одно она еще чувствовала — своего девятого ребенка там, под сердцем. Так она и заснула среди вьющихся над головой пчел, склонясь вперед, и увидела вещий сон: ей виделось, что пчелы все увеличиваются в размерах, растут и превращаются в людей, и уже люди продолжают этот безостановочный хоровод вокруг нее. И один из них, легко ступая, подошел к ней и сказал:

— Дитя спит в твоем чреве, позволь, я коснусь его, и, осененный моим прикосновением, ребенок станет подобен мне.

— А кто ты? — спросила она.

— Я — Здоровье, — сказал он. — У человека, которого я коснусь, всегда будет играть в жилах красная кровь, ни боли, ни усталости он не узнает, жизнь его будет сплошным праздником.

— Нет, — перебил его другой, — пусть его коснусь я, ибо я — Богатство. Мое прикосновение освободит его от всех житейских забот. Если он захочет, мышцы и кровь других людей будут кормить его; и не успеет глаз его пожелать, как рука уже будет владеть желаемым. Слов «я хочу» не будет у него.

Тяжел и неподвижен был ребенок в ее чреве. И сказал третий:

— Пусть коснусь его я, я — Слава. Человека, которого я осеняю, я возвожу на высокий холм, откуда он виден каждому. Он умрет — и не будет забыт, имя его прогремит в веках, и из уст в уста будет передаваться эхо этого имени. Подумай — остаться в памяти на века!

Мать дышала ровно, но во сне ее люди-пчелы все теснее смыкали круг.

— Позволь мне коснуться ребенка, — сказал еще один, — ибо я — Любовь. Тот, кого я коснусь, пройдет по жизни не один. В самой кромешной тьме, стоит ему протянуть руку, он почувствует другую руку, протянутую навстречу. Пусть весь мир будет против него, найдется человек, который скажет: «Мы. Ты и я».

И ребенок шевельнулся.

Но вот еще один протиснулся в круг.

— Пусть это буду я, я — Талант. Я могу дать все, что обещали ему до меня. Я касаюсь солдата и государственного деятеля, мыслителя и политика — и дарую им успех, я осеняю писателя, который никогда не опередит свое время и никогда не отстанет от него. Если я коснусь ребенка — ему никогда не придется плакать о сокрушенных надеждах.

Пчелы вились над головой матери, дотрагиваясь до волос своими длинными ниточками-лапками, а во сне она видела, как из затененной части комнаты выступил человек с болезненным, изборожденным морщинами лицом, и между впадинами щек дрожала на губах улыбка. Он протянул руку. Мать отпрянула и воскликнула:

— Кто ты?

Он промолчал, и она заглянула под полуопущенные веки. И спросила:

— А ты что можешь дать ребенку — здоровье?

И он сказал:

— Человек, которого я коснусь, ощущает в крови жгучий трепет, трепет этот жжет кровь, как огонь. Вся жизнь уходит на то, чтобы унять в крови это жжение.

— Ты даешь богатство?

Он покачал головой.

— Когда человек, которого я коснусь, нагибается, чтобы поднять золото, он внезапно видит знамение в небе над головой, а пока он смотрит на него, золото уплывает между пальцами или его забирает другой.

— Может быть, славу?

— Едва ли, — ответил он. — Путь человека, которого я коснусь, начертан пальцем на зыбком песке и никому не виден. Этим путем ему и идти. Иногда путь ведет его к вершине, но внезапно поворачивает и низвергает в бездну. И он должен идти этим путем, хотя только он один видит зыбкий след, по которому идет.

— Любовь?

— Он будет страстно желать ее, но не найдет. Когда он протянет ей руки и прижмет к сердцу того, кого любит, тогда в дальнем далеке он увидит, как играет свет на черте горизонта. И он должен идти туда. Тот, кого он любит, не пойдет с ним — его удел идти в одиночестве. Когда он прижмет нечто к пылающему сердцу и воскликнет: «Мое, мое, я владею этим!», — он услышит голос: «Отрекись! Отрекись! Владеть — не твой удел!»

— Он достигнет успеха?

— Его ждет поражение. В беге наперегонки он придет к черте последним. Потому что таинственные голоса взывают к нему, и странные огни манят его, и он должен стоять, смотреть и слушать. А самое странное, что вдали, за горючими песками, где для других лежит лишь пустота пустыни, он будет видеть голубое море! Над этим морем не заходит солнце, вода в нем синяя, как сверкающий аметист, и белизною пены очерчен берег. Великолепный остров поднимается из этого моря, и он будет видеть, как горят золотом вершины его гор.