Конрад Эйкен - Мистер Аркуларис

Судовой оркестр на овальном балконе среди увядших пальм играл финал Cavalleria Rusticana , играл плохо.

— Боже милостивый, — сказала Аркуларис, — избавлюсь ли я когда‑нибудь от этой надоедливой сентиментальной мелодии? Последние звуки, которые я слышал в Америке, и как бы я хотел слышать их тогда в последний раз.

— Разве вам не нравится?

— Как музыка? Нет! Она слишком волнует, вернее, расстраивает.

— Что вы определенно имеете в виду?

— Определенно? Да ничего определенного. Когда я слышал ее в больнице — когда же это было? — мне захотелось плакать. Три старых итальянца дудели ее под дождем. Я, наверно, как и многие другие, боюсь собственных чувств.

— Они так опасны?

— Ох, молодая — шутите надо мной?

Стюарды скатали ковры, и пассажиры начали танцевать. Мисс Дин приняла приглашение молодого офицера, и Аркуларис с завистью следил за ними. Странный получился обмен последними репликами, очень странный, да и всё тут странно. Разве возможно, чтобы они влюбились друг в друга? Неужели всё вело к этому — все недомолвки и воспоминания? Он читал о таком. Но чтобы в его возрасте? И с девушкой двадцати двух лет? Смех один.

Довольно взглянув на своего старого друга Поляриса из открытой двери подветренной стороны, он лег в постель.

Ритм судовых двигателей был просто неотвязен. От него не было никакого отдыха, он преследовал, как небесный пёс, он уносился в космос через Млечный Путь, возвращался обратно через Бетельгейзе и Полярную звезду и весь блистал морозом. Аркуларис ощущал себя рождественской елкой с сосульками на пальцах рук и ног. Он звенел и вспыхивал в вакууме, кричал, чтобы вызвать эхо пустоты, пронесся вокруг буя на границе Непознанного и, сверкая, выполнил разворот к дому. Как он оказался босым? Снежинки и блёстки проносились мимо. В следующий раз, черт возьми, он залетит еще дальше. Вот это будет весело! Вперед к нехоженым просторам! — как выразился кто‑то. Наверно, какой‑то отважный доморощенный землепроходец, профессоришка средних лет с зонтиком: такие вот пылают доблестью! Только дайте нам время, подумал Аркуларис, дайте нам время, и мы возвратимся с ночным инеем Аб–солёта. A, может, Аб–салюта? Только бы не эта неотвязная пульсация, только бы не повторение звука, мучительного как боль, круги и повторение света — ощущение, будто всё свертывается внутрь к центру страдания…

Вдруг стало темно, и он заблудился. Он шел на ощупь, касаясь ногтями скользкого дерева, пытаясь найти выключатель. Пульсация, конечно, была пульсацией судна. Но он уже был дома, почти дома. Обогнуть еще один угол, открыть дверь, и он будет там. Целый и невредимый, в надежном отчем доме.

Тут он проснулся: в коридоре к обеденному салону. И его охватил такой жуткий ужас, какого он никогда не испытывал прежде. Казалось, сердце вот–вот остановится. Он стоял спиной к обеденному салону: наверно, только что вышел из него. И был в пижаме.

Коридор был сумрачен: на ночь оставляли всего две дежурные лампочки, и, слава Богу! — пуст. Ни души, ни звука. До каюты, наверно, ярдов пятьдесят. Если повезет, можно дойти незамеченным. Дрожащей рукой он ухватился за поручень вдоль стены, коричневую замасленную планку, и стал медленно продвигаться вперед. Он чувствовал слабость и головокружение, мысли отказывались сосредоточиться. Смутно вспомнилась мисс Дин, Кларисса, и веснушчатая девочка, будто они были одним и тем же человеком. Только теперь он не лежал в больнице, а путешествовал на судне. Ну, конечно! Какой вздор. Большой Круг. Вот мы и пришли, старина… за угол — так держать!.. крепко держать зонтик…

В каюте, когда он надежно запер дверь, Аркулариса прошиб холодный пот. Едва, весь дрожа, он забрался в койку, как раздались шаги вахтенного. «Так где же, — подумал он, закрывая глаза в агонии, — я был?..»

И страшная мысль пришла ему в голову…

— Ничего серьезного — откуда может взяться серьезное? Конечно, ничего серьезного, — сказал Аркуларис.

— Нет, нет, ничего серьезного, — учтиво согласился судовой доктор.

— Я знал, что вы так ответите, и всё‑таки…

— Такое состояние — результат беспокойства. Вы чем‑то обеспокоены? Расскажите мне, если сочтете возможным. Просто подумайте.

— Обеспокоен?

Аркуларис свел брови. Есть ли у него какой‑то повод для беспокойства? Легчайшая тучка, как облачко комаров, растаяла на юго–западе или не на северо–западе? Комариная песенка отчаяния? Так ведь всё прошло. Всё, всё.

— Да ничем, — ответил он. — Совсем ничем.

— Очень странно, — сказал доктор.

— Так ли уж странно? Я поехал в путешествие для отдыха, а не для кошмаров! Может быть, бром принять?

— Конечно, я могу дать вам бром, мистер Аркуларис.

— Тогда, пожалуйста, если вам не трудно, дайте мне бром.

С надеждой он принес пузырек в каюту и тут же принял дозу. В иллюминатор светило солнце. Северное солнце, бледное и маленькое, как мятная конфетка, что, конечно, было вполне естественным, потому что широта менялась с каждым часом. Только почему все врачи одинаковы? И все, к тому же, похожи на его отца или на того доктора из больницы. Смит звали судового лекаря, доктор Смит. Очень милый, сухопарый, низенький, говорили, что грешит сочинительством. Стихи пишет или что‑то такое. Бедняга — разочарованный человек. Как и все другие. Забивается здесь в каюту и ночь за ночью пишет свои белые стихи или что‑нибудь: всё о звездах и цветах, любви и смерти; льды, море и бесконечность, время и прилив — да, о вкусах не спорят.

— Но ведь ничего серьезного, — говорил позднее Аркуларис пастору. — Как это может быть?

— Ну, конечно, ничего серьезного, мой дорогой друг, — ответил пастор, похлопав его по спине. — Как это может быть?

— Я знаю, что такого быть не может, и всё же тревожусь.

— Но ведь нелепо думать об этом всерьез, — сказал пастор. Аркуларис дрожал: стало еще холоднее, чем прежде.

Говорили, что близко айсберги. Несколько часов с утра был туман, и каждые три минуты душераздирающе выла сирена. Туман бывает от айсбергов: это он знал.

— Такие вещи иногда случаются, — сказал пастор, — от ощущения вины. Вы чувствуете себя в чем‑то виноватым. С моей стороны было бы бестактно спрашивать, в чем именно. Но если вы хотите избавиться от этого чувства…

А потом еще, когда небо зарозовело:

— Ну, стоит ли так беспокоиться? — спросила мисс Дин. — Да вовсе не стоит.

— Конечно, не стоит.

— Тогда и не беспокойтесь — мы ведь не дети!

— Я бы так смело не утверждал…

Они склонились на поручень, касаясь плечами, и смотрели на море, ставшее разнообразно кровавым. Аркуларис вотще всматривался в горизонт, ища айсберги.

— Во всяком случае, чем нам холоднее, тем тупее наши чувства.

— Надеюсь, вы это не о себе? — спросила мисс Дин.