Конрад Эйкен - Уэст-энд

— Думаю, вы этого и ожидали, — заметил я.

— Женщины всегда ожидают этого.

— Да, сей мир, конечно, создал мужчина, тут не ошибешься. Что же вы потом делали?

— Единственное, что могла делать: снова пошла в «Бонапарт».

— В самом деле?

— Сперва растягивала эти сто фунтов сколько могла, а когда уже почти ничего не оставалось, поняла, что надо что‑то предпринять. Поэтому снова пошла туда, но было уже поздно.

Я не понял смысла, и она устало объяснила. Года не те, вот и всё: мужчины не обращали на нее внимания.

Вечер за вечером просиживала она в «Бонапарте», попивала кофе и возвращалась одна. Сперва гордость не позволяла ей сдаться: она отказывалась принять правду. Одежда ветшала, и надо было найти какой‑то выход: так она пристрастилась к кино. Стала ходить по дешевым кинотеатрам и обнаружила, что может так подработать хоть немного на жизнь. Она заигрывала с мужчинами — предпочтительно в возрасте — тем же способом, что и со мной. У нее было два–три «постоянных», с которыми она виделась раз в несколько дней. Они платили ей по полкроны, а иногда угощали одним–двумя бокалами. В общем‑то, в тот день она ждала одного из своих постоянных, но появился я: так и получилось.

— Какая удивительная встреча! — воскликнул я.

Она так не думала: встреча как встреча.

— А чего еще можно ждать? — спросила она.

Я вдруг вспомнил о Прокторах, о дороге от Мраморной Арки до Сен–Джон Вуда и взглянул на часы.

— По–настоящему плохо будет, — продолжала она, — если я вдруг заболею. Что тогда делать?.. Вот прошлой осенью я поскользнулась на булыжниках Ковент Гардена и сильно подвернула ногу. Просто потеряла сознание в капустном ряду, а пришла в себя уже в «скорой». Отвезли меня в больницу и положили под эфирный наркоз. Какие странные сны я тогда видела! Будто застряла я в длинной красной канализационной трубе, и один доктор засунул голову с одного конца, а другой — с другого, и оба орут, чтобы я выходила. А если бы что‑то серьезное? Тогда меня оставили в больнице всего на две недели, и, к счастью, были деньги. Мальчик ходил за покупками, а я ковыляла по комнате и готовила. А если перелом?.. Вот была бы история!..

И она неожиданно весело хихикнула.

— Да, это была бы большая неприятность, — согласился я.

Наступила пауза, и я сказал, что мне пора. Она покраснела и будто чуть испугалась, прокашляв горло.

— Вы не могли бы дать мне полкроны, если вас не затруднит? — попросила она. — Я бы еще съела здесь сэндвич.

Я достал десятишиллинговую бумажку и дал ей. Она поблагодарила.

— До свидания, — сказал я. — пожав ей руку. — Всего вам лучшего.

Она привстала и снова опустилась в кресло, смущенно улыбаясь.

— Если вы еще когда‑нибудь заглянете сюда…

— Обязательно.

Я толкнул стеклянную дверь и вышел. Дождь не кончился. Пробили часы. Я пошел по Оксфорд–стрит, подозвал такси и поехал в Сен–Джон Вуд.

Энн и Джим, наверно, уже готовят коктейли, папуля тарабанит на пианино, а целый сонм котят носится по коридору под верхним окном в потолке, по которому стучит дождь. Можно бы рассказать им об этой встрече — да, я расскажу им, что такое настоящая жизнь. А они мне поверят? Им, конечно, будет страшно интересно. Вот такие истории и нужно рассказывать за ужином: замечательная затравка для вечера. А потом начнется обсуждение. Прямо слышу, как Джим мудрствует: «Так какая же жизнь настоящая: как у нее или как у нас — вот сидим мы здесь вчетвером и рассуждаем о ней». Папуле будет, как всегда, скучно, а Энн взъярится. Джим же предложит нам на выбор вермут или пиво. Будем выпивать, болтать, слушать музыку, рассуждать, не надо ли добавить в барашка еще чесноку. Папуля расскажет о каком‑то новом скандале среди художников… А тем временем леди из Уэст–Энда доест сэндвич, может быть, с четвертым бокалом портвейна и вернется обратно в кинозал.