Илья Митрофанов - ЦЫГАНСКОЕ СЧАСТЬЕ

"Зачем спрашиваешь?"

Никогда, нигде я таких картин не видела. Одним цветом они нарисованы были. Я тебе этот цвет словами не могу передать. Но, может, ты и сам его видел. Вечер видел, когда солнца нет, когда н‹?чи нет, и луны нет, а тревожно на сердце…

Все картины я помню, все как одну.

На одной - Дунай нарисован. Вербы растут у воды, старые вербы, и слышно, как ветер шумит. Тучи по небу бегут. А за вербами хаты стоят, папурой 1 крытые. Темные хаты. Только в одной, крайней, желтеет окошко. Гляжу на него и чую - в той хате горе большое. Хочется крикнуть, побежать туда хочется, позвать человека. А людей нет. Ни души нет…

Сердце мое онемело. Сижу и молчу.

Богдан другую картину мне показал. Женщина молодая на ней нарисована. На прысьбе2 сидит, руки сложила, большие, не женские руки. Глядит на меня. И такая печаль у нее в глазах, такое горе большое, что я и смотреть на нее не смогла. Голову опустила. Потом еще раз глянула. За руку Богдана взяла.

"Богом клянусь! Это мать твоя!.."

"Да,- Богдан ответил.- Мама моя…"

Картину к стене повернул, вина выпил, руки сцепил за спиной, начал ходить по комнате, разговаривать начал. Не со мной, а с кем-то чужим за черным окном:

"Оптимизма во взгляде нет! Дай вам платок вышитый и скрипача посади рядом! А если я не могу?! Не могу я! Я запомнил ее такой. Она голодной была…"

"Богдан! Богдан! Ты что? Что с тобой?" - я спросила.

"Ничего. Ничего, извини! - Волосы мои ладонью пригладил. Сам нервный стал, пальцы трясутся.- Сейчас, сейчас… Вот! Эту смотри…"

Еще одну показал картину. Тоже вечер без солнца. Мать Богдана сидит за столиком во дворе, старая женщина рядом сидит. И чудно, чудно - столик кажется перевернутым. Мамалыги кусок на столике, луковица, соль в сольничке. А не падают, держатся, как приклеенные. Мать на меня смотрит, бабушка смотрит. Сидят, не вечеряют. Смотрят и смотрят. Я Богдана руку взяла.

"Кого они ждут? Почему столько горя в глазах? Богдан, кого они ждут?"

Он на меня посмотрел, себе самому сказал:

"Значит, верно. Ожидание я передал.- И на картину глянул: - Это поминки, Сабина. Брат мой умер… Вот, смотри…"

Еще одну показал картину.

Улица. И вечер на улице. Мать Богдана с бабушкой гробик на тачке везут. А в гробике - мальчик. Маленький, совсем маленький, ручки сложил. Тоже чудно - гробик кажется перевернутым и сейчас упадет на меня. Крикнуть мне захотелось: "Поправьте, чтоб не упал!" В глаза матери глянула, бабушке в глаза глянула. А они сквозь душу мою глядят. Они ничего не видят: их горе слепыми сделало. Они идут вдоль плетня камышового. А на плетне змеюкой длинной плакат за угол заворачивает. И белыми буквами на плакате написано: "…ВУЕТ СОВЕТСКАЯ БЕССАРАБИЯ". Я слова прочитала, а душу мою не слова, а мальчик мертвый притягивает. Смотреть на него не могу, а смотрю. Камень сердце сдавил. "Упадет сейчас, гробик, думаю, упадет на холодную землю…"

Руками лицо закрыла. Больно мне на душе стало.

"Последняя.,." - сказал Богдан. И вытащил из-под кровати еще одну, большую, как две газеты. Я глянула. Бог мой! Да я это уже видела! Клянусь матерью, видела. Двор на картине, как наш, в Карагме- те, машина железная стоит у ворот, Хата стоит. Двери открыты. Два гажё военных выводят во двор человека. А третий гажё стоит у машины и курит. Бог мой! Так было, так уже было, когда моего отца забирали, Тому Бужора, отца моего!"

"Богдан! Ты видел, как моего отца забирали?"

"Разве у тебя одной забрали отца?" - он спросил.

Картины все под кровать спрятал, вина выпил и стал снова ходить по комнате, нервный стал, горячий стал. Снова в окно глядеть стал и кому-то там говорить начал, доказывать начал, спорить начал. Слово скажет - прислушается и, будто в ответ что-то услышит, словами горячими отвечает:

"Что? Искажение истории, говорите? А что такое история? Это моя жизнь, это жизнь моего отца, моей матери, брата. И я пишу так, как жил! - К окну подошел и кулаком в темноту погрозил: - Да! Да! Как жил! Вы мне свои глаза не вставите!"

Мне жутко сделалось. Я к нему подошла, взяла его за руку.

"Богдан… Богдан! Кому ты кричишь? Там никого нет…"

Он на меня глянул. Губы дрожат, руки дрожат. Я стакан вина ему налила. Он выпил. Утих. Погладил мои волосы.

"Да, да. Нет никого. Извини…- И лицо мое приблизил к себе: - Скажи! Сабина, скажи мне, тебе понравилась хоть одна картина? Хоть одна… Скажи…"

"Мне все понравились!" - я ответила.

Неправду ответила. Не так ответила. Я не поняла - нравятся они мне или нет. Я думала раньше, что картина - это когда красиво. Когда цветы, солнце. А то, что он рисовал,- там красоты не было. Там жизнь была. А я эту жизнь и сама повидала. Я хотела радость увидеть, солнце увидеть.

Но я так ему не сказала. Я не хотела его обижать.

"Понравились! - я повторила.- Очень понравились…";

"Правда?"

"Правда! Правда!"

Он как ребенок стал малый. Обнял меня, сильно обнял. Душа моя, как птица, взмахнула крыльями и к сердцу его полетела, Прижалась к нему. Мне тепло стало. Мне больно стало и сладко. "Крепче меня обними,- шепчу.- Задуши меня! Сердце мое возьми! Люби меня! Люби меня сильно! Не будь таким грустным. Служить тебе буду! Ты счастье мое…"

Стала жить у него. Эльвира первые дни на меня косилась. Я ей двадцать хрущевых дала. Подавись, думаю. Купи на них колбасы своему Куне "хлопчичку" и целуйся с ним. А нам не мешай. Сердце нам не морочь.

Я женой Богдана стала. Я родней жены ему стала. В тюрьму попаду, умру, в землю сырую меня закопают - не пожалею. Самые чистые ночи я с Богданом прожила. Как он меня обнимал! Как целовал! Как сладко мне было с ним! Я ночи ждала. Я просила Бога: "Те авел а менгэ кадя рят пе састимасте!" 14 Пусть у нас так и будет! Пусть всю жизнь нашу так и будет! Всю жизнь… А что эта жизнь? Одна ночь с любимым. Ты знаешь, ты это сам знаешь…

Ночью мне жарко было. Ночью Богдан меня обнимал, и я как лоза с его телом сплеталась. От него пахло мужчиной. Он в первые ночи не пил много, он крепкий был, жаркий был, а волосы мягкие, и седых было много. Он любил меня. Он мою грудь целовал, он говорил, что у меня кожа шелковая. Он нежным был с моим телом. Даже там, где мужчины бывают грубые. А он нежным был. Он умел ласкать. Мы всю ночь друг друга любили. Засыпали - во сне любили. Мне спать не хотелось. Совсем не хотелось. Я не думала, я никогда не знала, что это так сладко - любить. Я рождалась в те ночи и умирала. И он был веселым, он легкий душой б!ыл. И нам хорошо было вместе. И тихо в комнате было. Луна в окошко глядела. Я свою голову на грудь ему положу и слушаю, как его сердце стучит. Иногда он с кровати вставал и, если было у нас вино, выпивал. Я много людей пьющих видала. Один полстакана выпьет - три дня ум свой найти не может, второй от пива за нож хватается. А Богдан мой - нет, вино Богдана поначалу не портило. Оно его душу грело. Глаза блестят в темноте, на меня глянет, ладонью щеку погладит: "Сабина,- шепчет.- Сабина!" - "Что, мой любимый?" - "Ничего…" И глядит на меня. Свет от луны в глазах его, теплый свет. "Ты знаешь,- мне говорит.- Сколько всего в моей жизни было…"