Илья Митрофанов - ЦЫГАНСКОЕ СЧАСТЬЕ

"Как мерцает?" - не поняла я.

Он улыбнулся.

"Я не могу тебе объяснить, Сабина. На тебя надо долго смотреть…"

Я осмелела:

"Ну и смотри! - И голову подняла.- Сколько хочешь смотри…"

Он взял меня за руку: током горячим по телу прожгло. Я хотела, чтоб он меня крепко-крепко обнял. А он не обнял. Он спросил:

"Хочешь посмотрим закат на Дунае?"

"Хочу…"

Мы к Дунаю пошли. Мне было чудно. Я не понимала, зачем нам смотреть закат. Я его сто раз видела в своей жизни. И на зорьке,

- восход. И зимой, и летом. Я в Измаил на ярмарку с мачехой ездила. Все я видела. Только не так, как он видел. Я жизнь видела, а он краски в Жизни. Начал мне объяснять все цвета и оттенки. Я даже не знала, что столько оттенков бывает. И на вербах оттенки, и цвет дымки на другом берегу Дуная, и как солнце в воде отражается, и много всего.

"Самое трудное,- он мне сказал,- это передать цвет воды…"

"Что тут трудного? - спрашиваю.- Вода желтая…"

Он улыбнулся, чудно улыбнулся, будто виноват передо мной.

"Нет, Сабина,- сказал.- Это только так кажется на первый взгляд. Посмотри вон туда. Видишь, грань между светом и тенью. Ближе к нам лаковый отблеск, а дальше волнистая рябь. Вот эту грань между ними передать очень трудно…".

"А зачем тебе эта грань?" - я спросила.

"Надо,- сказал.- В этом весь смысл…"

Чудно было мне его слушать. Зачем, думала я, он себе этими гранями голову забивает? Золотые руки у человека. Два Степана верно сказал. Богатым мог стать. Дом построить, машину купить. Без обмана, своими руками. Я видела в Тараклии на ярмарке художник картины свои продавал, Красивые, очень красивые. На одной розы жарким цветом горят. На второй лебеди в озере плавают. А посреди озера островок. Трава зеленая, и домик под черепицей красной. За розы художник десять хрущевых просил. За лебедей - пятнадцать.

Картин с лебедями у него было много. Может, штук десять, а может, и двадцать. Пятнадцать помножить на двадцать - кучу хрущевых в день заработать можно.

"Ты тоже такую картину,- Богдану говорю,- нарисуй!"

Он улыбнулся и волосы мои погладил.

"Лебеди - это тоже халтура, Сабина. В лучших вариантах - подражание примитивистам…"

"А кто это - примитивисты?"

"Есть такие художники,- объяснил.- Только они тоже грань чувствуют. Примитивизм - тонкое дело. Грань переступил и получатся лебеди, по пятнадцать рублей за штуку…" - За руку меня взял, ладонь мою своими ладонями обхватил, подул губами:

"Скучно тебе все это слушать?"

"Неправда твоя! Не скучно…"

"Скучно, скучно - вижу. Ну-ну! Не сердись. Расскажи о себе…" - А сам ладонь мою дыханием своим греет, сердце мое греет. Мне жарко стало. Все тело мое задрожало. Я обнять его захотела. Сильно, сильно обнять. В глаза его заглянула, и тоже мне показалось, что я его уже где-то видела. Не на улице, нет, а будто он снился мне, когда я одна была, когда я домой возвращалась со школы, когда я сама с собой была, как солнце, как ветер, Когда я к себе самой возвращалась, в чистый колодец, на самое дно души возвращалась, когда я ночь над Дунаем видела, людей у костра видела, песни их слышала, когда я сама была сильной, царевной была. У шатра сидела, и он, Богдан, со мной рядом был. Только я об этом ему не сказала. Я о последнем, близком, ему рассказала. О школе, не про сережки, а про то, что учила, ему рассказала. Я хотела, чтобы он не подумал, что я темная и забитая. Про химию рассказала, про Наталью Степановну, как она к доске меня вызывала. Он слушал. Внимательно слушал. Он умел слушать. А когда я про географию вспомнила, улыбнулся и ладонь мою крепко сжал:

"Молодец, Сабина! Все верно. Главный город у нас - Ахиллея. А река - Дун amp;й… Мы здесь рождены…- Помолчал, прищурил глаза в далекую дымку на том берегу и себе самому повторил: - Здесь рождены! А своего не знаем… И хотят, чтобы не знали…- Потом ко

мне обернулся: - Ты дрожишь… Замерзла? Хочешь ко мне пойдем?"

Спрашивает. Конечно, хочу. Куда скажет, туда и пойду. Только бы вместе с ним…

На квартире он жил по Севастопольской улице, у Эльвиры. Она вторую полсотню лет давно разменяла. А красилась, как молодая, и брови выщипывала, и губы помадой в три слоя подмазывала. Днями на картах себе гадала. Смех! На картах себе гадать - себя самого обманывать. Когда ни приду - сидит на веранде, карты "рубашками" вверх на столе разложит. "Чирвы", "бубновые" под один локоть, "дамы" в сторонку, а себе одних королей и валетов подсунет и шепчет:

"Где ж ты мой суженый? Где ж ты мой интэрэсный? А? А? Подскажи, Кунечка?"

А Кунечка рядом сидит на стуле - хвост распушил, глаза желтые жмурит - на хозяйку свою не глядит. Эльвира карты смешает, возьмет его на руки:

"Куня! Ну что ты такой пэчальный сигодня? Ты кушать хочешь? Куня мой кушать хочет. Иди, иди сюда!-посадит его на шею, сидит, трясется, подшептывает: - Куня хлбпчичко! Куня мальчичко!-И давай его целовать в морду кошачью. Поцелует, скривится: - Фу! Фу! От тебя рыбой пахнет! Ты нечистоплотный, Куня! Брысь отсюда! - Одеколоном шею помажет.- Фу! Фу! - морщится.- Какой пакостный запах у рыбы".

А сама рыбой жила. У рыбаков живца мелкого купит, насолит и у "Чайной" продает. Хрущев - штучка, два - кучка. Жила не тужила. За комнату Богдана тридцать хрущевых брала. Я бы и двух не дала. Не комната - коридор. Окошко маленькое. Стены цвелые - сыро, как в погребе. Из вещей - кровать, стол и стул1 Богдан, мой Богдан! Я б лучше тебе нашла. Цыган бездомный лучше жил. А Богдану хоть бы что. С хозяйкой вежливо поздоровался:

"У меня гости, Эльвира Леонтьевна…"

Эльвира на меня глянула, губы накрашенные поджала, всю меня с ног до головы обсмотрела, руки в бока уперла и говорит:

"Богдан! Я тебе скока раз говорила? Шоб с вокзалу тут никого не было!"

Ой! Смех! А сама ты откуда, думаю, чучело крашеное? Да таких, как ты, и на вокзал не пускают…

Но промолчала - связываться не хотелось. А Богдан, гляжу, застеснялся.

"Ничего, ничего, Эльвира Леонтьевна…- И меня под руку взял: - Проходи.. Вот сюда. Садись, будь как дома. Холодно? Ничего, мы сейчас. Мы сейчас…"

Хлеба принес, брынзы принес, вина полграфина принес.

"Ешь, Сабина. Ешь. Ты, наверное, есть хочешь…"

"Я хочу? Не хочу я. На хлеб смотреть не могу,- говорю.- Я его каждый день с маслом ем. Булочки ем…"

Неправду ему сказала. Зачем я сказала неправду? Не ела я хлеба с маслом. И булочки тоже не ела. Все они были подсчитаны. А масло Два Степана в кладовке держал, на замке.

Богдан стол к кровати подвинул, меня усадил, улыбнулся:

"Хлеб с маслом - это хорошо".

Выпили с ним. Он вино как воду пил. Не хмелел совсем, только молчаливым сделался. О своем думал, забыл обо мне. Потом вскинул голову, будто только что меня увидал.

"Извини. Ты не скучай. Скучать не надо! Хочешь, картины тебе покажу?"