Илья Митрофанов - ЦЫГАНСКОЕ СЧАСТЬЕ

И начинал про себя рассказывать. Про детство свое рассказывал. Я не могу тебе передать, как он умел рассказывать… У меня слов таких нет… Он в красках рассказывал. У него все дни, все его прошлое в цвете было. Самый его любимый был цвет - солнца по вечерам, в детстве, когда он жил с матерью, братом, бабушкой и отцом в Рени. Это от Ахиллеи выше по Дунаю. Он про отца любил вспоминать. Он говорил: "Я на всю жизнь запомнил запах лозы…" Отец его мастер был, он эту лозу собирал у Дуная. Он плел из них кресла, корзины, стулья. Он никому никогда плохого не сделал. Он радость людям делал. А гажё военные сказали отцу: "Советская власть не нуждается в твоих стульях. Ты - единоличник. Мы тебя научим коллективному труду!" - И забрали его, утром забрали. Богдан остался один с братом, матерью, бабушкой. Мать его с братом в Засуху умерли. А бабушка его воспитала. Он, как и я, нужду-горе знал. Он в пятнадцать лет работать пошел. Он на малярных работах работал, на стройке работал каменщиком, грузчиком тоже работал. Он с детства картины свои рисовал. Он всем картины свои показывал. Все говорили, что линии у него не такие как надо. Все, кому он показывал, хотели, чтоб линии были круглые, чтоб в хатах свет горел электрический и чтобы люди смеялись и пели. А Богдан так не умел рисовать. Он картины свои собрал и поехал в столицу по карте, в Москву, где на художников учатся. Он большим бирэво картины свои показывал. Он три раза ездил показывать. Бирэво тоже сказали, что линии нужно круглые. И учиться его не взяли.

Я слушала. Мне обидно стало. Я сказала Богдану:

"Ты не верь бирэво! Они нашу жизнь не знают. Твои картины хорошие". Он на меня посмотрел и ответил:

"Что толку что хорошие? Кому это надо? Это никому не надо…"

"Зачем ты так говоришь? Мне надо! Ты для меня рисуй!"

Он мою руку погладил: "Ты знаешь, Сабина, так, как я писал, я уже не могу писать. А то, что сейчас пишу - это халтура".

Я не поверила его словам. Я не понимала, почему он халтурой картины свои называл. Никто в Ахиллее не говорил, что это халтура. Никто! Все на его картины смотрели. Они везде в Ахиллее висели. На площади и на улицах. Возле горсовета большая картина висела. Большая как стена - на столбах. Хохлы на ней нарисованы были в шапках бараньих, молдаване с виноградом в корзинах, рыбаки - с рыбой. А между ними - черный, курчавый, с глазами, как яйца вареные. И все за руку держатся. Всем весело. Хохлам, молдаванам и черному.

С одной стороны картины молдаване с хохлами хлеб убирают комбайнами. А с другой - хлеб этот черному дарят и на ракету его ведут. И краски красивые на картине были, и солнце там было. Я на пекарню шла, смотрела - мне радостно было. Это Богдан нарисовал. Мой Богдан! Он, он! Только он так красиво рисует. Не халтура его картины. Нет, не халтура. За халтуру Хрущевы не платят. А ему по две пачки хрущевых платили. Бирэво в горсовете платили. Бирэво за халтуру платить не будут. Они цену Хрущевым знали. Они работу Богдану каждый праздник давали. Богдан газету домой приносил. Там было красным подчеркнуто, какие слова писать на плакатах. Он на кровать сядет, глядит на эту газету, посмеивается: "Да-а-а! Сплошное да здравствует…"

А вечером из мастерской приходил, руки от краски белые. Выпьет вина, голову опустит, сам себя спрашивает: "До чего ты дошел?"

Мне его жалко было. Сердце мое терзалось. Я его утешала:

"Ббгдан, ты Богдан! Возьми мою душу - не грусти, не печалься, любимый. Что мне сделать, чтоб ты не грустил? Что сказать тебе? Как сказать? Я не понимаю твоей печали. Сердцем клянусь - не понимаю. Зачем горевать? От чего? Ты здоров! Я люблю тебя! Что еще в жизни надо? И Хрущевы у нас есть".

Много хрущевых он получал. Мне на пекарне столько за год не иметь. А не жадный был. Для него деньги - бумага. Он мне часики подарил. Мы шли по улице. Он говорит: "Сабина! Хочешь часики?" Дорогие купил - шестьдесят хрущевых отдал. Я поцеловала его. А он сказал: "А сейчас пойдем на базар…"

Он любил на базар ходить. Он радовался:

"Сабина! Смотри, какой оттенок у помидоров!" А я уже разбиралась в его оттенках: "Это торговки,- ему говорю,- помидоры водой смочили для вида…" А он: "Все равно - красиво…" И не смотрел на цену. Возьмет три кило. А торговка под низ мятых подложит…

Я с ними ругалась:

"Вы что делаете? Кошелки вы рваные? Зачем обманываете? Счас как влеплю помидором в глаз - запомнишь меня!"

А Ббгдан спорить с торговками не любил: "Оставь их, Сабина! Хочешь брынзы? Брынза и помидоры - пища богов!"

Вкусно - правда. Только он сам и крошки не ел. Ему главное Хрущевы было потратить.

С базара идем мимо церкви. А там убогий с рукой сидел. Богдан ему - н amp; двадцать хрущевых!

"Богдан,- я говорю.- Ты ему зарплату дневную отдал…"

"Не жалей, Сабина…"

"Я не жалею. Я знаю - ему больше одного Хрущева никто не дает!"

А он улыбался:

"Ничего. Я ему за все грехи свои отдал авансом…"

"Ой! Простая твоя душа! Какие у тебя грехи? У младенца больше грехов…" А он поглядит на меня, губы сожмет. "Нет…- тихо скажет.- У меня тоже хватает". И замолчит. Сам для себя чужой станет. Весь мир для него чужой. Идет и под ноги смотрит. У ресторана сетку с помидорами мне отдавал. "Сабина. Я посижу часик. Ты домой иди…"

Не часик! Весь вечер сидел в ресторане. Всегда, всвгда, когда у него появлялись Хрущевы, он в ресторане сидел.

Ресторан… Один вход - два прохода. Название только красивое- "Голубой Дунай". Заходи в ночь-полночь - пару хрущевых красной морде в мундире дай и сиди до закрытия.

Богдана там все знали. Он только плащ свой снимал в гардеробе, а баян, гитара и барабан, микрофон друг у друга рвали:

"Сегодня у нас в гостях знаменитый пейзажист, портретист и маринист! Поприветствуем дорогого гостя! Все! Все! Поприветствуем!"

Барабан начинал стучать, гитара - бренчать, баян - кнопки перебирать. И получалось - "Семь сорок",

Стаканщики руки вверх тянули:

"Пикассо! Пикассо пришел!"

"Пикассо сегодня в наваре!"

"Садись к нам, Пикассо!"

"Пикассо, дай на стакан!"

Давал. Музыкантам давал. Стаканщикам давал.

Не на стакан, не на два ^-коньяком дорогим поил, Простой, простой он, как хлеб с солью, был. Не стоили они коньяка дорогого. Богом клянусь - не стоили. Хотелось ему сказать. Хотелось домой увести. Но не любил он, когда я туда заходила. "Тебе здесь не место!" - так говорил.

Эх, сердце, душа! Знал бы ты, какие места я видала, какую я жизнь видала, какую гадость видала…

Но не спорила с ним. С мужчиной не надо спорить.

Ждала его. Как собака ждала. Хотелось его увести. Охотников много сидело с ним рядом - в карманы заглядывали. А когда на порог выходил - ни одного не было, чтобы домой проводить. Раз одна прицепилась накрашенная, я ей лицо расцарапала. Она - босоножки в руки и убежала - передумала провожать. Я и сама его провожу.