Илья Митрофанов - ЦЫГАНСКОЕ СЧАСТЬЕ

"Постой, милая!"

"Лошади скажешь: постой!" - Оттолкнула ее. Она в угол, где карты висели, упала. Платье задралось. Трусы я увидела - длинные, байковые. Смешно стало. Акации во дворе расцветали, а она в байковых трусах ходит. Смех, смех…

Я к двери подбежала - на ключ была дверь закрыта. Я в окно выпрыгнула. Прибежала домой.

Через ночь и полдня отец Ольки Елской к нам пришел, Васо пожаловался. Васо из Чимишлии приехал. Магарыч с молдаванами пил. Пьяный приехал.

"Мэй, мэй, мэй! - говорит.- Сабина! Отдай гажё сережки! Я тебе сам лучше куплю!"

"Не брала я сережки! Не брала!"

Васо ударил меня кнутом. Он боялся меня. Но перед отцом Ольки Елской хотел показать, что не боится. Я злая сделалась. Кнут сломала, в лицо Васо бросила. Ушла со двора. Он меня сильно ударил. Но мне не было больно. Мне обидно было. За что они так со мной? Почему они мне не поверили? Не я одна не была на физкультуре. Портня- га Сашка не был. Курил в классе. Сипаткин Володька не был. По партам бегал. Почему им ничего не сказали? Почему одну меня в учительскую повели? Что, у меня тавро на лбу? Не брала я сережек. Бог мне свидетель…

На ахиллейском вокзале всю ночь просидела. Есть захотела. Пощипала одну гусыню. Она рядом пшено носом клевала. Сталины в платочке за пазухой у ней были. Не хотела я брать их. Я как в школу пошла, столько случаев было взять, а не брала. Я в школе другой стать хотела. Я думала, что я другая, не как мои братья и сестры. А теперь все равно стало.

Тридцать сталинов было в платочке гусыни. Я их проела. Днем ходила по улицам. Ночью на барже спала. Баржа пустая стояла на берегу. Когда дождь был, я спала на барже. Когда было сухо - там не уснешь. Крысы всю ночь бегали. Мне было страшно. Но в Караг- мет возвращаться мне не хотелось. Никого я там не боялась, ни мачехи, ни Васо. А жить не хотелось с ними. Душу под камнем держать не хотелось. Жила в Ахиллее. Ночь пересплю, утром шла на вокзал. Жизнь, сам знаешь, какая - день поешь, день голодной ходишь. Но запас удачи был у меня. В милицию не попала ни разу.

Осенью стало плохо. Осенью я на вокзал перестала ходить. Мне такая жизнь не нравилась. Для себя жить - скучно жить. Я хотела в Одессу поехать. Там мой брат, Бабали, шмутки у моряков покупал, на привозе толкал. Сталинов много имел. В Карагмет приезжал, говорил: "Послушай, Сабина! В Одессе зимой и летом навар…" Я хотела поехать в Одессу. Но только не в зиму. Летом можно в одном платье ходить. А зимой много вещей на себе носишь. Зимой человек старее, чем летом… Я до весны хотела дожить. Долго ждать было. Ой, как долго. На улицах ветер уже гулял, в лужах вода замерзала. Я по улице шла на вокзал, есть очень хотелось. Запах хлеба почуяла. Пошла на запах, один переулок, второй - вышла к пекарне. Гляжу, объявление на заборе:

Может, меня возьмут, думаю. Я в контору пошла. Там Два Степана сидел. Так его называли. Он штаны на ремне носил, а на брюхе подтяжки. Толстый был очень. Глаза красные, как у свиньи недорезанной, а брови, ресницы - белые. Тоже сладкое очень любил. Я только вошла, он меня всю глазами ощупал. Обрадовался:

"Кто к нам пришел? К нам булочка с маком пришла!"

"Ага! -отвечаю.- А в середке с изюмом…"

"Да? - спросил Два Степана. За руку меня взял - ладонь, как мясо сырое: - Приятно, приятно… С изюмом я очень люблю…"

"А больше ты ничего не любишь? - спрашиваю.- Я работать пришла…"

Он еще больше обрадовался:

"Какой сюрприз! Давай паспорт",

"Паспорта нет…"

"Ладно. Свидетельство о рождении принесешь. Оформим, А пока иди в ночь…- И губы свои облизал: -В виде исключения…"

Я пошла в ночь. Тяжело было. А платили мало. Сталины поменялись на Хрущевы. На две недели их не хватало. Я на вокзале могла бы за час больше взять, чем на пекарне за месяц. Но не хотелось мне на вокзал идти. Душа моя, та, что к сердцу поближе, меня не пускала. Мне до весны дожить надо было. Я нервы свои сохранить хотела. Буду работать, себе говорю. И работала.

Хлеб только запах приятный имеет. А выпекать его - руки отвалятся. Я поддоны тягала, формы тягала. Жарко было. Дотерплю до весны, думала. В Одессу поеду. Я еще молодая рвать свои жилы. Одна я там и была молодая. Все, кто работал со мной, давно уже в жизни своей, как с ярмарки, домой возвращались. Со мной в смене двое было таких. Ветеран и тетя Паша Гречиха. Я их терпеть не могла. Паша все время спала. Минута свободная, легла в закутке и мешком накрылась. А Ветеран - тот не спал, языком чесал. И все пустое. Послушаешь - снег во дворе, а у него кони траву едят. Любил языком чесать. Формы с тестом на "градус" в печку положим, он сядет на стульчик и начнет вспоминать, как он в войну пекарем воевал. Не война - ярмарка. В Венгрии он мадьярок щупал. В Румынии - вино пил ведрами. А из Австрии пальто на обезьянНем меху привез и часы золотые…

Я не слушала. Сидела в сторонке, в окно глядела. Ветеран не давал покоя.

"Что приуныла, Сабина? - спрашивал.- Ты не падай духом - падай брюхом!" - И гы-гы-гы!

Я не стерпела.

"Что скалишься, конь старый?"

Ветеран Пашу Гречиху в бок толкал.

"Слышь, Папгуня? А я еще, конь! Да-а-а! Борозды не попорчу при случае…" - И снова - гы-гы-гы!

Паша Гречиха отмахивалась:

"Сиди-и-и! Конь! Мерин ты актированный. Что под ухом гудишь? Чуешь, горелым тянет?"

"Сожрут и горелый!-посмеивался Ветеран.- Помню, в Австрии…"

Но мы не слушали. Мы с тетей Пашей "амбразуру" откроем - точно, горелым тянет.

"Ты куда смотрел? Куда?" - тетя Паша кричала.

А Ветерану было хоть бы что.

"Не горюй, Пашуня! Ночная выпечка - не калач с маком. Поставим ее раком…- И мне подмигивал.- Верно я говорю, Сабина?"

"Отстань от меня, языкатый!"

"Не обижайсь, красотуля! Жизнь на свете скука, а без слова мука. Ты погадай мне лучше. Что меня в жизни ждет?"

"Тюрьма тебя ждет!"

Ветеран уже не шутил, обижался,

"Ты не каркай, не каркай!"

"А что мне каркать? - я ему говорю.- Ты сколько масла до хаты своей унес?"

"Кто унес? Ты видала?"

"Видала. Что испугался? Не бойсь, никому не скажу…"

Кому говорить?

Я думала раньше - на пекарне только мука и дрожжи, ну соль еще. А там все, что голодному не приснится, было. Масло было, орехи грецкие, орехи маленькие, сироп спиртовый в стеклянных банках стоял, яйца, изюм, мак рассыпной, сахар - все было. И все это добро они по хатам своим тянули. Как куры при мельнице жили. И Ветеран, и Паша Гречиха, и Два Степана. Я даже не знала, что гажё могут такими быть. Я про себя думала, я о всех нас, щявале, думала. Все нас за воров считают. Пусть так считают. Мы воровали, и я воровала. Но я всегда знала, что я ворую. Меня с детства мачеха воровать научила. Я украду. Пусть поймают меня. Я отпираться не буду. А они крали - не сознавались. Они на доске висели. Ветеран, Паша Гречиха, Под стеклом висели. "Победители соревнования" - было написано на доске сверху. А снизу: "Ветераны труда". За рупь двадцать не купишь их. Собрания очень любили. Ветеран на пиджак медали цеплял. За Венгрию, где он мадьярок щупал. За Румынию, где он вино ведрами пил, и Австрию, откуда пальто и часы золотые привез. Два Степана тоже пиджак с галстуком надевал. Сидел за столом, шеей вертел. И их рядом с собой сажал. "Проголосуем, товарищи, за наш актив,- говорил, и Ветерану по имени-отчеству: - Слово имеет Семен Петрович…"