Сергей Залыгин - НА ИРТЫШЕ

Поднялся со снега Чаузов и крикнул:

— Лександра Ударцев, здесь ли? Подай голос, когда здесь!

Стало тихо как-то вдруг… Потрескивал огонь в красных угольях,

— Лександра Ударцев, спрашиваем: нет тебя среди народу?

Пожарник, привстав на бочке, оглядел народ сверху и подтвердил:

— Нет… И встречу мне никто не бежал. На пожар бегли, а с пожару — ни одна собака.

— Не шумите Александру… Нету его… — сказал, волнуясь, женский голос. — Убег он…

Голос прервался треском огня в головнях.

Говорила Ольга Ударцева, жена Александра. За подол ее держались двое ребятишек, один глядел кругам с веселым недоумением, другой, когда люди стали приближаться к Ольге, сунул голову в складки ее юбки и захныкал:

— Мамка, кого это они? А? Мамка, кого они?

Ольгу окружили, она стояла в кольце людей, высокая и неподвижная, в полушалке, на плечах и голове у нее прыгали огневые зайчики, у ног, в темноте, копошились ребятишки.

— Он же вот — Лександра твой — час, который был в конторе. Когда убег-то?

— Хотите — верьте, хотите — нет…

— Не может же быть?!

— Зерно у его выгребли, так нечто с этого решиться?

— Убег?! А баба? А ребятишки? Вот сладил именины…

— Не шумите вы, народ!.. Как произошло-то? Ольга?

— Пришел с конторы… Сказал: срочно нарядили в город… хлеба взял, масло было в туеске… Деньжонки какие… На ребятишек-то не поглядел. — Ольга быстро взмахнула рукой и закрыла лицо рукавом мужской шубейки. — Да ведь он же не пеший, он конный подался… Спросите вон у конюхов…

Несколько человек бросились на конюшню. Возвращались по одному с разными подробностями:

— Игреньку взял, бывшего своего меринишку…

— А кошевка Андрея Зотова…

— Овса меру засыпал…

— Две!

— Обещался вместе с Печурой с Павлом вернуться.

— Торопился шибко… Сказывал конюху-то: Фофан его нарядил…

— Фофан, может, ты и наряжал куда?

— Вы что, ребята, вместе же в конторе сидели!

— Верно, значит — кругом хитрость!..

Помолчали, разглядывая Ольгу, о чем-то думая.

Снова заговорили:

— А еще просил миром его на Митрохино место перенесть…

— Скажи, не уважили мужичка!

— Он и осерчал…

— Он-то осерчал, а мы-то на угольках стоим… Ребятишки теперь уже оба дергали Ольгу за юбку, за рукав шубейки, повизгивали тоненькими голосками:

— Мамка, а мамка, кого они? Мамка, загасили огонь-то — пойдем в избу!

— А все ж таки, может, он дома, Лександра! — сказал Чаузов. — В таком деле всякое может быть! — Повернулся и пошел…

За ним с чем были — с ломиками, с лопатами — пошли мужики, человек двадцать — тридцать…

Еще недавно крутолучинские мужики вот так же толпой хаживали к Лисьим Ямкам. Ямками на тракте называли ничем не приметное место с небольшой избушкой, поставленной когда-то пастухами, а потом заброшенной ими, хотя до сих пор вокруг были пастбища.

Место это ровное и открытое, и по нему издавна проходила граница с землями деревни Калман, соседней Панферовской волости. Случалось, что крутолучинцы угоняли к себе скот калманцев, бывало и наоборот, и все потому, что соседи не могли установить между собой «грани».

Споры эти решались драками, но не в летнюю пору, когда драться некогда, а зимой…

Летом через «грань» только ругались: «Постойте, калмыки православные, мы вам на масленке, а то бог даст, и в рождество башки-то поотрываем!»

Кто зимой брал верх, за тем и оставалась правда — никаких судов и других разбирательств между собой ни крутолучинцы, ни калманцы не признавали.

Бывало, что ходили друг на друга не с пустыми руками — у кого стежок, у кого и еще что-нибудь, и в разное время на месте столкновений было закопано уже немало мужиков, но зимой копать нелегко, землицей прикрывали больше для порядка в не глубокой ямке, а все остальное делали уже волки и особенно лисицы… Так и пошло название — Лисьи Ямки.

Крутолучинских обычно водил на Ямки Степан Чаузов. Вот так же, как и сейчас, шагал он впереди всех будто бы и не быстрым, но податливым шагом, невысокий, неприметный, но, как ни старались калманские мужики, ни разу не свалили его наземь, зато уж он валил с копытков подряд.

Но только прежде, когда гуртом с Чаузовым впереди мужики спешили к Лисьим Ямкам, на всю неблизкую дорогу хватало прибауток и побасенок, озорных песен, всяческой ругани, — теперь же шли они трезвые и молчаливые… Толкались в узких, занесенных снежными сугробами переулках. Спешили.

Позади всех бежала Ольга Ударцева, подхватив на руку одного мальца и волоча за собой другого.

Тот, что сидел на руках, крепко обхватил ее за шею, мешал дышать, а другой терял то шапку, то валенок и, дрыгая босой ножонкой, по-щенячьи поскуливал:

— И-и-и… И-и-и…

Ольга останавливалась, приседала и, придерживая на коленях одного ребенка, натягивала шапку или валенок на другого…

— Господи… Господи, да что же это будет? Да что же это случилось-то нонче? Господи!!!

Впереди под ногами мужиков отчетливо и громко хрустел снег, никто не оглядывался на Ольгу…

Около ударцевских ворот Степан Чаузов поднял руку:

— Погодьте! Не топчите, мужики, следов! Вспыхнули огоньки спичек, но и без огня, при свете месяца, на слегка запорошенной дороге ясно проступали следы узких кованых полозьев кошевки…

— Так оно и есть — был, да весь вышел…

— Свернул-то не в улицу, а проулком, да круг бани, да задами, задами…

— Считаешь, в город? Держи карман — на станцию подался… А то — к кыргизам…

— У его полстепя кунаки…

— Ну, ребята, пошли в избу? Или как?

— Так ведь нету его… С кого спросишь-то?

— Не-ет… Сказке не конец!

— Проведаем!

Распахнули ворота, вошли в дом.

— Кто здесь живой? Засвечивай огонь!

Из теплой, покойной тьмы отозвался стариковский голос:

— Ты, что ль, Ольга? Кого там на улице-то деется?

Слышно было, как на печи пошарила рука, нашла спички, а навстречу этому шороху мужики тоже чиркнули о коробки… Кто-то шагнул вперед, зажег лампу в простенке над кухонным столом.

С печки под настил полатей высунулась кудлатая стариковская голова, вслед за нею — рука с горящей спичкой… Покуда огонь спички не достал пальцев, старик глядел неподвижно, серьезно, ничуть не удивляясь и ничего не спрашивая, и только из бороды его вдруг вывалился большой тяжелый крест и закачался на длинной цепке, словно маятник…

Бросив спичку, старик помусолил на губах пальцы и спросил:

— Шапки-то сымают в дому или как ноне? В колхозе это ни к чему? — Зевнул. Перекрестил рот с редкими длинными зубами, потом спустил с печи костлявые ноги в исподних штанах до колен и сам неторопливо спустился вниз. Сел на прилавок, зевнул, поправил крест на голой, тощей груди и ответил себе: — Совсем даже ни к чему…