Валентин Рыбин - Разбег

— Здравствуй. Извини, что вчера не смог разделить с тобой застолье. Признаться, не хотелось тебе портить настроение. Вы с Ниной уезжаете, у вас настроение, а я, как видишь…

— Ратх, что, все-таки, случилось? Где ты теперь? Говорят, тебя освободили от должности инструктора?

— Я теперь в Осоавиахиме, — усмехнулся Ратх. — Тоже — инструктором. Бюро решило, что именно в Осоавиахиме подходящ метод командования, а в колхозах командовать нельзя.

— Ратх, но, наверное, так оно и есть, — мягко заметил Иргизов. — Надо вырабатывать в людях сознательность. А это делается постепенно.

— Ты еще! — вспылил Ратх. — Вот такие, как ты, добряки, и портят все дело! Наша революционная сознательность формировалась иначе. Нас уговаривали, убеждали, пугали, чтобы мы не шли против царского строя, но мы брали оружие! Нас били по головам, гноили в тюрьмах и ссылках! Нас расстреливали пачками. Нас вешали на площадях! Вот так формировалось наше сознание! А теперь за то, что я раскулачиваю врагов Советской власти и записываю их в колхоз, чтобы перевоспитать в коллективе, меня снимают с должности. Нет, Иргизов, выльется вам ваша доброта кипятком на голову. У туркмен есть поговорка: «Камыш крепко не зажмешь — пальцы порежешь». Вы забыли эту поговорку!

— Каюмыч, да ты что? — удивился Иргизов. Таким разгневанным он еще не видел Ратха. — Ты успокойся, Каюмич. Я знаю, что ты человек бескомпромиссный, как говорится: или — или… Но сейчас такое время… Даже не знаю, как точнее сказать… Словом, жизнь начинает строиться на доверии… Одно доброе слово сильнее десяти строгих.

— Да брось ты, — отмахнулся Ратх. — Ты и такие, как ты, заблуждаетесь. Вы сняли с обстановки строгость. Вы разрядили ее. Но не сегодня, так завтра вы пойдете с саблями наголо против басмачества, потому что ослабили обстановку и дали возможность басмачам ополчиться на Советскую власть. Завтра вы будете рубить басмачей и кричать, что занимаетесь самым гуманным делом. Но вы могли бы не допустить кровопролития, если б не развенчали нашу строгость. Революционную строгость! С вас это спросится. Времена меняются, Иргизов. Вы выставляете себя людьми добрыми, но вы — просто либералы.

— Каюмыч, опомнись. Ну, что ты взбеленился? — пошел на примирение Иргизов. — Ну какой я либерал? Просто я терпеливее тебя. Я прощаю девять смертных грехов из десяти каждому грешному человеку. И тоже тебе приведу хорошую пословицу: «Терпение и труд — все перетрут».

— Терпение — добродетель ослов. Так когда-то высказался один умный француз, — Ратх скривил губы в ухмылке.

Спору не было видно конца. И если б не женщины, вернувшиеся из магазина, долго бы еще вздорили боевые друзья. Но вот донесся требовательный голос Тамары Яновны:

— Ратх, что все это значит?! Ты почему так ведешь себя с гостем?

— Какой еще гость! — отмахнулся Ратх. — Друг не бывает гостем. С Иргизовым я говорю, как с самим собой. Сам себя переубедить не могу, а Иргизов со мной справиться не может.

— Ах, какой ты самокритичный! — рассердилась Тамара Яновна. — Придется мне взяться за тебя, раз ни сам, ни Иргизов не можете привести в порядок нервы.

Подошла Галия. Посмотрела озабоченно на осунувшееся лицо Ратха, улыбнулась.

— Стоит ли убиваться из-за всяких пустяков? Вчера мы весь вечер думали о тебе, деверек, переживали, а оказывается тебя сделали инструктором Осоавиахима! Но эта же служба гораздо чище, чем ездить по аулам! Планеристы, парашютисты, мотоциклисты… Это же так интересно!

Ратх с досадой вздохнул.

— Галия-ханум, очень жаль, но вы мало разбираетесь в нашем деле. Ну да, ладно, не будем говорить об этом. Кажется, я попортил всем вам настроение. Простите меня. Как дела у вас в интернате? Давно не интересовался.

— Ах, деверек… — Галия вдруг плотно сжала губы, отчего они скривились, и полезла в карман за платочком, чтобы промокнуть на глазах слезы.

— Что с вами, Галия? — насторожился Ратх.

— Что-нибудь случилось? — перепугался Иргизов.

— Со мной-то ничего… А с другими… Сейчас, когда шла из магазина, я встретила нашу заведующую. Она мне сказала, что басмачи в Тахта убили мою бывшую соседку Джерен. Молодая такая, прямо красавица. Заведующая говорит: пришли басмачи в Тахту, приказали всем женщинам, чтобы немедленно надели яшмак и не показывались нигде без яшмака. Тогда Джерен собрала всех подружек и сказала: «Не хочу жить под яшмаком! Хочу жить с открытым сердцем». Сказала так, а ночью пришли к ней в кибитку человек десять и вырезали ей грудную клетку. «Живи с открытым сердцем!» — сказали… и ушли… Два дня Джерен жила с открытым сердцем, потом умерла. — Галия расплакалась…

Ратх стиснул зубы. Иргизов нахмурился. Долго молчали. Наконец, Ратх не выдержал:

— Вот она, ваша доброта! Вот! Вы их уговариваете, а они отвечают зверствами. Да какими зверствами! Какая изощренность? Палачи средневековья позавидовали бы! Нет, Иргизов… Я никогда не соглашусь с тобой. Пусть я допустил «левачество», но и вы допускаете либерализм!

Две черноглазые девчушки — дочери Амана принесли и поставили на тахту большой фарфоровый чайник и две пиалы. Ратх взялся за чайник. Иргизов озабоченно посмотрел на часы:

— Каюмыч, мне ведь некогда. Я зашел проститься с тобой.

— Спасибо, Иргизов, но я все-таки приду на вокзал, провожу тебя. Ратх налил чай и бросил в пиалу кусочек сахара. — В конце концов, я не из таких, которые вылетают из седла при первом же встречном ударе. Мы еще повоюем за истину.

По улицам Ашхабада, гулко рассыпая дробь копыт, прошли эскадроны туркменской национальной кавалерийской бригады, и снова наступила тишина, перемежаемая паровозными гудками.

С отъездом в Каракумы Амана и Акмурада глухо стало на каюмовском подворье. Правда, днем и раньше во дворе бывало тихо — все мужчины, кроме Каюм-сердара отсутствовали. Но зато по вечерам двор оглашался множеством голосов и звуков. В гости к Ратху и Аману часто приходил Иргизов, навещали соседи, иногда — музыканты и даже писатели. А теперь вечером, с закатом солнца, наваливалась на осиротевший двор жутковатая темнота. Ворота закрывались на замок, комнаты изнутри — на дверные крючки. Галия-ханум с вечера закрывалась со своими дочерьми. Тамара Яновна с Ратхом тоже ложились рано: Ратх из Осоавиахима приходил уставший. То у него стрельбы в тире, то кросс по пересеченной местности. А в последнее время все чаше он пропадал за городом, у подножия Копетдага, где совершали полеты планеристы. Тамара Яновна частенько видела из окна Наркомздрава силуэт планера на фоне гор. Видела, как возвращались оттуда в вечерних сумерках юноши и девушки, заполняя гомоном улицу. Она спешила домой, но еще долго приходилось ждать, пока возвратится Ратх. Иногда и сама Тамара Яновна задерживалась на собраниях и совещаниях: дел было много.