Валентин Рыбин - Разбег

— Чепуха, дочка, никто не спрячется. Разве можно от славных защитников города Ленинграда, выдержавших блокаду, прятаться. Гордиться надо, что подводники не забыли о нас — приехали!

— Папа, но они же договор будут проверять. Мы же брали высокие обязательства!

— Ладно, пошли в фабком.

В кабинете председателя фабкома собралось несколько активисток. Охают, ахают — не знают, чем встречать дорогих гостей. Замдиректора фабрики, Пронина, тоже здесь.

— Чары-ага, это я за тобой Гульчехру посылала. Ты уж помоги нам собрать народ. Из горкома позвонили — в три часа приедут ленинградцы.

Чары-ага взялся за дело. Засуетились грузчики, заспешили — пошли по дворам, поднимая на ноги всех, кто работал в ночную смену и теперь отдыхал.

К трем часам дня фабричный клуб стал заполняться текстильщиками — в основном женщинами. В фойе — пестро от цветастых платков. Появились оркестранты — молодые, безусые фезеошники — музыканты старшего поколения все на фронте. Нестройно, но в общем-то сносно, запели трубы старинный вальс «На сопках Маньчжурии». Секретарша из фабкома накрыла стол президиума красной скатеркой, поставила графин с водой и стакан. Пришла Пронина… Где-то около четырех подкатил к клубу синий автобус с гостями и сопровождающими их ашхабадцами. Вышли из него трое — в черной, морской форме, с нашивками на рукавах, на фуражках — золотые крабы. Женщины взяли моряков под руки и — на сцену. Представитель горкома партии посоветовался о чем-то с Прониной, и: вот — готов президиум собрания. Чары-агу Пальванова как ветерана тоже избрали в президиум. Он поднялся на сцену и сел рядом с моряками за стол. Пронина открыла собрание: дала слово моряку-подводнику Смирнову. Тот вышел на трибуну, пригладил ершик волос на голове, подождал, пока прекратятся аплодисменты, сказал по-свойски:

— Хорошо встречаете, ничего не скажешь. Но скажу вам откровенно. Наши ребята просили, как говорят у нас, «продраить» ваш коллектив. Что же это такое получается? Не выполнять в такое время план, это знаете что? Это все равно, что нам, подводникам, не справляться с боевым заданием… Ну-да, ладно, не будем обижаться друг на друга, а лучше давайте познакомимся… Наши показатели, стало быть, таковы. За время войны мы, подводники, потопили на Балтике семьдесят немецких кораблей. На дно пошли сотни тысяч тонн смертоносного груза и тысячи фашистских солдат и офицеров. — Смирнов посмотрел в бумажку и продолжал. — А теперь, когда мы прорвали блокаду и соединились со всей страной — плохо придется фашистам.

Смирнов принялся рассказывать о своей подводной лодке, о подвигах экипажа. Речь свою закончил призывом — работать только с перевыполнением плана. Тотчас поднялась на трибуну Гульчехра. На ходу сняла платок с головы, приосанилась.

— Товарищи, фабрика это тоже участок фронта, а мы — бойцы на нем…

«Кто-то, наверное, научил ее — сама бы таких слов не нашла, — подумал о дочери Чары-ага. — Пронина, наверное…» Отвалившись на спинку стула, словно экзаменатор, он уставился на дочь и не сводил с нее глаз, пока она не сошла с трибуны. Тут он скептически хмыкнул и вновь облокотился на стол. Не понравилось Чары-аге, что Гульчехра сказала очень мало и не упомянула о том, о чем, по его соображениям, надо было в первую очередь сказать.

Другие выступающие, как и Гульчехра, заверили моряков: «текстилка» теперь будет трудиться только с перевыполнением плана. Тут же, на собрании, приняли обязательство: «Передайте тем, кто дерется сейчас в Ленинграде и Кронштадте, что февральский план будет, перевыполнен».

Собрание закончилось под звуки фабричного оркестра. Выходящих из клуба моряков провожали песней «Священная война». Провожали до центральной улицы. Там они сели в автобус и уехали.

Чары-ага вновь увидел уже в толпе женщин Гульчехру и поморщился. Подозвав ее и узнав, что она идет домой, сказал:

— Вместе пойдем — два слова хочу тебе сказать.

— Я слушаю, отец. Тебе понравилось, как я выступила?

— Не очень-то, — буркнул он под нос. — Об этом и хотел сказать тебе. То, что фабрика — тоже фронт, это хорошо. А почему ты не сказала ни слова о том, как мы помогали фронту? Разве мы мало отправили теплой одежды бойцам? А о самолете нашем почему забыла сказать? Вах, люди добрые, пощадите мою дочь за забывчивость!

— Папа, но это же естественно — посылать на фронт теплые вещи и строить для фронта танки и самолеты. А вот план не выполнять в военное время — это неестественно. Разве не так?

— Так-то оно так, да надо было сказать и о самолете. И о брате своем Сердаре могла бы вспомнить. Летчик, все-таки. Если вручат ему наш самолет…

— Ах, отец, зачем заранее загадывать? — отозвалась с обидой Гульчехра. — Еще неизвестно — вручат ли? Уже скоро месяц, как отнес ты письмо, а ответа нет. Да и стоило ли писать — отвлекать от дела горком? Можно подумать, ему больше делать нечего, как заниматься твоими просьбами.

— Цветок мой, ты о чем говоришь?! — вспылил Чары-ага. — Ты почему так со мной разговариваешь?

— А ты — как? Дочь твоя первый раз на трибуну поднялась, а ты ругаешь ее. Другой бы отец сказал два-три добрых слова: трудно же выступать! Первый раз же!

— Хай, дурак я старый! — засмеялся Чары-ага. — Вот об этом совсем забыл, не подумал даже. Прости, Гульчехра. Ты хорошо говорила. Для первого раза — очень хорошо. О том, что фабрика — фронт, сама догадалась или Пронина научила?

— Сама, отец.

— Молодец, не сглазить бы. Теперь продолжай в таком же духе.

Через несколько дней на пятиминутке Пронина распорядилась: всех учащихся текстильного ФЗО вместе с мастерами и нескольких слесарей из механического цеха перебросить в ткацкий цех. Задача конкретная: ввести в строй восемнадцать неисправных станков.

— Что толку-то? — усомнилась мастер цеха. — Станки дополнительные введем, а рук все равно лишних нет.

— Есть руки, — возразила Пронина и посмотрела на Гульчехру. — Вот у Гули, после встречи с моряками-балтийцами, еще одни руки выросли. Гуля решила ежедневно выполнять две нормы.

— Хов, Гульчехра! — удивленно окликнул ее Чары-ага. Он сидел у самой двери и привстал, чтобы она его увидела. — Ты же берешься за двойную норму! Смотри, чтобы не получилось у тебя, как с паровозом, который хотел увезти сто вагонов!

Присутствующие засмеялись.

— Ничего, как-нибудь справимся, — парировала Гульчехра. — Я — не паровоз, я — женщина. К тому же — твоя дочь.

Вновь все засмеялись, и Чары-ага, посрамленным, махнул рукой: ладно, мол, поступай, как знаешь — тебе виднее. Пронина положила руку на плечо Гульчехре:

— Молодец, подружка. Будем надеяться, что ты не одна такая. Найдутся еще ткачихи, которые не захотят уступить тебе первенства. Если пустим в ход все простаивающие станки, да удвоим старания всех текстильщиков, то выйдем на довоенную норму. Сорок тысяч метров бязи за сутки выпускала фабрика в тридцать девятом. Вот так-то. Ну ладно, к делу, товарищи.