Хосе Васконселос - Моё дерево Апельсина-лима

Он вытащил платок и вытер мне пот.

— Меня немного тошнит.

Я оперся об стену, и он помог мне, держа за голову.

— Тебе лучше, Зезе?

Я мотнул головой, что да.

— Я отведу тебя домой, хочешь?

Я помотал головой, что нет, и пошел медленно, в полном замешательстве. Я знал всю правду.

Мангаратиба никого не прощает. Это был самый сильный поезд из всех. Меня вырвало еще два раза, и видел, что это уже никого не беспокоит. Что уже никого нет в моей жизни. Я не вернулся в школу, шел, куда направляло меня сердце. Время от времени, я всхлипывал и вытирал лицо рубашкой от школьной формы. Никогда больше, я не увижу своего Португу. Никогда больше, он ушел. Я шел и шел. Остановился на шоссе, где он разрешил называть себя Португой и усадил меня на свою машину, чтобы я сделал «летучую мышь». Я сел на ствол дерева и весь сжался, поддерживая лицо коленями. Меня охватила такая сильная тревога, что я даже не ожидал.

— Ты очень плохой, Мальчик Иисус. Я думал, что на этот раз родиться Бог, а ты мне такое делаешь! Почему ты меня не любишь, как других детей? Я вел себя хорошо. Больше не дрался, учил свои уроки, перестал говорить непристойности. Даже «задница» не говорил. Почему ты это сделал со мной, Мальчик Иисус? Скоро срубят мое дерево апельсина-лима, так я даже не рассердился. Только поплакал немного… А теперь… А теперь…

Новый поток слез.

— Я опять хочу своего Португу, Мальчик Иисус. Ты должен мне его вернуть…

Голос мягкий и сладкий обратился к моему сердцу. Наверное, это дружеский голос дерева, на котором я сидел.

— Не плачь, мальчуган. Он ушел на небо.

Когда уже завечерело, я был обессиленный, даже не мог вырвать или плакать, сидел у порога дома доньи Елены Вилья-Боас, где нашел меня Тотока.

Он говорил со мной, но я только мог стонать.

— Что с тобой, Зезé. Скажи мне, что случилось. Но я только тихо стонал. Тотока положил руку на мой лоб.

— Ты горишь от жара. Что случилось, Зезé? Идем со мной, пошли домой. Я помогу тебе идти потихоньку. Я нашел силы сказать ему между стонами:

— Оставь меня, Тотока. Я больше не пойду в этот дом.

— Да, ты пойдешь. Это наш дом.

— У меня там ничего нет. Все закончилось.

Он попытался помочь мне подняться, но увидел, что у меня не хватает сил. Я обхватил руками его шею, и он понес меня на руках. Вошел в дом и положил меня на кровать.

— Жандира! Глория! Где все? Он нашел Жандиру беседующей в доме Алайде.

— Жандира, Зезé очень болен. Она пришла ворча.

— Наверное, опять ломает комедию. Пара хороших шлепков…

Однако Тотока, вошел в комнату.

— Нет, Жандира. На этот раз он очень болен и умирает…

В течение трех дней и ночей я был без сознания. Меня пожирала лихорадка, а при попытке дать мне поесть или выпить наступала рвота. Я таял и таял. Часами, я лежал без движения, уставившись на стену.

Я слышал, что говорили вокруг меня. Я все понимал, но не хотел отвечать. Не хотел говорить. Думал только о том, чтобы пойти на небо.

Глория перешла жить в мою комнату и проводила ночи рядом со мной. Она даже не позволяла гасить свет. Все стали проявлять доброту. Даже Диньдинья провела несколько ночей с нами.

Тотока сидел целыми часами с выпученными глазами и иногда говорил мне:

— Это было вранье, Зезé. Можешь мне верить. Было свинство. Они не будут расширять улицы ни за что…

Дом погрузился в тишину, словно смерть была уже в двух шагах. Никто не шумел. Все говорили тихим голосом. Мама, почти каждую ночь находилась рядом со мной. Но я не мог забыть его. Его хохот. Его отличающееся произношение. Даже звуки сверчков, там снаружи, копировали скрип бритвы по его бороде — трак, трак, трак. Я не мог прекратить думать о нем. Теперь я понял, что такое боль. Боль не от того, что получаешь удары вплоть до потери сознания. Не от того, что порезал ногу куском стекла и даже не от наложения швов в аптеке. Боль, это то, что наполняет сердце, тем, от чего люди должны умереть, не имея возможности раскрыть свою тайну. Боль это то, что отдается слабостью в руках, в голове и даже попытке повернуть голову на подушке.

Состояние ухудшалось. Мои кости выступали из кожи. Позвали врача. Пришел доктор Фаульхабер и осмотрел меня. Ему не потребовалось много времени выяснить все.

— Это был шок. Очень сильная травма. Он выживет, только если переборет этот шок.

Глория вывела врача наружу и рассказала ему:

— Это действительно был шок, доктор. С тех пор как он узнал, что срубят его дерево апельсина-лиму, он в таком состоянии.

— В таком случае, необходимо его убедить, что это неправда.

— Мы уже пытались всякими способами, но он не верит. Для него его деревце апельсина-лима, это человек. Он очень странный ребенок. Очень чувствительный и преждевременно развитый.

Я все выслушивал, но продолжал терять интерес к жизни. Хотел идти на небо, но живые туда не идут.

Приобрели лекарства, но меня по-прежнему рвало.

В это время произошло нечто чудесное. Улица пришла в движение, чтобы проведать меня. Забыли то, что я был черт в образе человека. Пришел дон «Нищета и голод» и принес торт «Мария-моль». Негритянка Еугения принесли мне яйца и помолилась над моим животом, что я перестал рвать.

— Сын дона Пабло умирает…. Мне говорили приятные вещи.

— Ты должен выздороветь, Зезé. Без тебя и твоих проделок на улице стало скучно.

Пришла навестить меня и донья Сесилия Пайм, она принесла мой портфель из школы и цветы. И только лишь это заставило меня снова заплакать.

Она рассказала, как я вышел из класса, но она знала только это.

Было очень грустно, когда пришел дон Альворадо. Я узнал его голос и притворился, что сплю.

— Вы подождите, пока он не проснется. Он сел и начал разговаривать с Глорией.

— Послушайте, донья, я прошел по всем углам спрашивая ваш дом, пока не нашел его.

Он с силой всхлипнул.

— Мой ангелочек не может умереть. Не дайте ему умереть, донья. Это для вас он брал у меня буклеты, нет?

Он почти не дал Глории ответить.

— Не дайте умереть этому мальчику, донья. Если с ним что-нибудь случиться, я никогда более не приеду в этот несчастный пригород.

Когда он вошел в комнату, то сел рядом с кроватью и держал мою руку на своем лице.

— Смотри, Зезé. Ты должен выздороветь, чтобы петь со мною. Я почти ничего не продаю. Все спрашивают: «Эй, Ариовальдо, где твой кенарчонок?». Ты обещаешь мне, что вылечишься, обещаешь?

Мои глаза еще имели силы наполниться слезами, и, зная, что мне нельзя было больше волноваться, Глория проводила дона Альворадо к выходу.

Мне становилось лучше. Я уже мог кое-что глотать и питать свой желудок. Только, когда вспоминал, поднималась температура и возвращались рвотные позывы, с дрожью и холодным потом. Иногда, сам того не желая, мне виделся Мангартиба, летящий и разламывающий его. Я просил Мальчика Бога, если я, хоть иногда имел для него значение, чтобы он ничего не почувствовал.